Возможно ли вторжение РФ на Украину?

[YaisSevastopolya 986]

Уж полдень близится, а Путина всё нет.

[UBooT 19,822]

 

[UBooT 19,822]

 

[MihaLbl4 5,253]

Зашёл прочитать про вторжение с утреца  проспал может даже. Ан нет, проспало само вторжение 

 

Агентство Reuters организовало онлайн-трансляцию с Майдана независимости в Киеве в ночь с 15 на 16 февраля – именно на эту дату ранее в США анонсировали «вторжение России на Украину».

Ничего интересного во время трансляции не происходило, однако, судя по счетчику на Youtube, за ней следило около 1500 человек. Так продолжалось до тех пор, пока какой-то шутник не подошел поближе к камере, ведущей стрим, и не включил гимн СССР.

Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы увидеть скрытое содержимое.

 

Просто кто-то заранее подготовился 

[belogvardeec 19,216]

32 минуты назад, MihaLbl4 сказал:

Зашёл прочитать про вторжение с утреца  проспал может даже. Ан нет, проспало само вторжение

я тоже открываю новостные сайты, чтобы узнать взяли уже Киев к 9 утра или еще нет. А тут такой облом. 

 

по-моему украина постепенно превращается в "неуловимого джо". 

 

еще вспоминается притча про мальчика, который все время кричал - " волки! волки!" 

Изменено 16.02.2022, 07:09:43 пользователем belogvardeec

[Nigmat 2,206]

1 час назад, belogvardeec сказал:

я тоже открываю новостные сайты, чтобы узнать взяли уже Киев к 9 утра или еще нет. А тут такой облом. 

 

по-моему украина постепенно превращается в "неуловимого джо". 

 

еще вспоминается притча про мальчика, который все время кричал - " волки! волки!" 

 

1. Аааа, Путин нападет на Украину!
2. Нужны срочные переговоры - не дадим Украину в обиду!
3. Смотрите, Путин не напал - именно наше дипломатическое давление спасло Украину!

[Knight Errant 305]

23 часа назад, vodko сказал:

а эти средства оторвут в том числе и от моего родного Белгорода, да рядом не будет солдат НАТО,

 

Из Прибалтики такое же подлетное время до целей в Москве и Центральной России. Чуть побольше до уральско-сибирских позиций МБР, разве что. Но разница несущественная. Гарантия ответного удара строится на том, что часть необнаруженных комплексов (хорошо замаскированные ракетные шахты, поезда, ПЛ) всё равно произведут пуски по агрессору и нанесут ему неприемлемый уровень урона. Пока что Россия в состоянии нанести неприемлемый для США и НАТО ответный удар. Украина и её территория - для этого не нужны.

Изменено 16.02.2022, 08:26:43 пользователем Knight Errant

[лекс 12,659]

16 часов назад, belogvardeec сказал:

это описание болезни с названием либерализм. там ни слова про "европейничанье" 

Ошибаешься.

 

Что такое либерализм?

Если "на пальцах", то учение о том, что человек является высшей ценностью, а стало быть права и свободы человека должны составлять основу общественной жизни (законодательства, экономики, управления, социальных реформ и т.д.).

В процитированном есть что-то об этом? Нет. Какое отношение к этому может иметь рассуждение о любви к Родине? Никакого. Тогда при чём тут либерализм, пусть даже он и упоминается в тексте?

Вообще, произведение ("Идиот") написано примерно в одно время, что и "Братья Карамазовы", "Бесы", где много любопытных мыслей на эту тему.

И написано в тот период, когда в России много стало распространяться социалистический и либеральных идей.

 

По-существу, речь об умонастроениях в обществе, где есть некий идеал и есть сравнение его с текущей русской действительностью. Нигилистическое отрицание этой действительности (нигилизм, как раз, был широко распространён в те времена). 

 

Вот сравни:

Базаровское

"Вы все отрицаете, или, выражаясь точнее, вы все разрушаете… Да ведь надобно же и строить. – Это уже не наше дело… Сперва нужно место расчистить". ("храм позже строить будем"

и

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим —

Кто был ничем, тот станет всем

 

Спойлер

Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось, чем-то довольны.

— Прошу слова, — угрюмо, но твердо заявил Шигалев.

— Имеете, — разрешил Виргинский.

Оратор сел, помолчал с полминуты и произнес важным голосом:

— Господа…

— Вот коньяк! — брезгливо и презрительно отрубила родственница, разливавшая чай, уходившая за коньяком, и ставя его теперь пред Верховенским вместе с рюмкой, которую принесла в пальцах, без подноса и без тарелки.

Прерванный оратор с достоинством приостановился.

— Ничего, продолжайте, я не слушаю, — крикнул Верховенский, наливая себе рюмку.

— Господа, обращаясь к вашему вниманию, — начал вновь Шигалев, — и, как увидите ниже, испрашивая вашей помощи в пункте первостепенной важности, я должен произнести предисловие.

— Арина Прохоровна, нет у вас ножниц? — спросил вдруг Петр Степанович.

— Зачем вам ножниц? — выпучила та на него глаза.

— Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, — промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти.

Арина Прохоровна вспыхнула, но девице Виргинской как бы что-то понравилось.

— Кажется, я их здесь на окне давеча видела, — встала она из-за стола, пошла, отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не посмотрел на нее, взял ножницы и начал возиться с ними. Арина Прохоровна поняла, что это реальный прием, и устыдилась своей обидчивости. Собрание переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал Верховенского. Шигалев стал продолжать:

— Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия — всё это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира. Вот она! — стукнул он по тетради. — Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому всё изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех.) Кроме того, объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого.

Смех разрастался сильней и сильней, но смеялись более молодые и, так сказать, мало посвященные гости. На лицах хозяйки, Липутина и хромого учителя выразилась некоторая досада.

— Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут чего делать? — осторожно заметил один офицер.

— Вы правы, господин служащий офицер, — резко оборотился к нему Шигалев, — и всего более тем, что употребили слово «отчаяние». Да, я приходил к отчаянию; тем не менее всё, что изложено в моей книге, — незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает. И потому спешу, не теряя времени, пригласить всё общество, по выслушании моей книги в продолжение десяти вечеров, заявить свое мнение. Если же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в самом начале, — мужчины чтобы заняться государственною службой, женщины в свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут. Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неминуемо к тому же воротятся.

Началось движение: «Что он, помешанный, что ли?» — раздались голоса.

— Значит, всё дело в отчаянии Шигалева, — заключил Лямшин, — а насущный вопрос в том: быть или не быть ему в отчаянии?

— Близость Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, — заявил гимназист.

— Я предлагаю вотировать, насколько отчаяние Шигалева касается общего дела, а с тем вместе, стоит ли слушать его, или нет? — весело решил офицер.

— Тут не то-с, — ввязался, наконец, хромой. Вообще он говорил с некоторой как бы насмешливою улыбкой, так что, пожалуй, трудно было и разобрать, искренно он говорит или шутит. — Тут, господа, не то-с. Господин Шигалев слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен. Мне книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, — разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, — весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного.

— Неужели вы серьезно? — обратилась к хромому madame Виргинская, в некоторой даже тревоге. — Если этот человек, не зная, куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.

— То есть вы про вашего братца? — спросил хромой.

— Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?

— И, кроме того, работать на аристократов и повиноваться им, как богам, — это подлость! — яростно заметила студентка.

— Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может, — властно заключил Шигалев.

— А я бы вместо рая, — вскричал Лямшин, — взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.

— Так может говорить только шут! — вспыхнула студентка.

— Он шут, но полезен, — шепнула ей madame Виргинская.

— И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! — горячо оборотился Шигалев к Лямшину. — Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.

— Однако порядочный вздор! — как бы вырвалось у Верхо-венского. Впрочем, он, совершенно равнодушно и не подымая глаз, продолжал обстригать свои ногти.

— Почему же вздор-с? — тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал от него первого слова, чтобы вцепиться. — Почему же именно вздор? Господин Шигалев отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых фантастических предрешений вопроса. Господин Шигалев даже, может быть, гораздо трезвее их разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почти невозможно не согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех удалился от реализма, и его земной рай есть почти настоящий, тот самый, о потере которого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь существовал.

— Ну, я так и знал, что нарвусь, — пробормотал опять Верховенский.

— Позвольте-с, — вскипал всё более и более хромой, — разговоры и суждения о будущем социальном устройстве — почти настоятельная необходимость всех мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился. Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера с своими друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие, так сказать кухонные, подробности в будущем социальном устройстве.

— Даже с ума сходят иные, — вдруг заметил майор.

— Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать в виде диктаторов, — прошипел Липутин, как бы осмеливаясь наконец начать нападение.

— Я не про Шигалева сказал, что вздор, — промямлил Верховенский. — Видите, господа, — приподнял он капельку глаза, — по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти «права на работу», шигалевщина — всё это вроде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писаную бумагу.

— Позвольте-с, — задергался на стуле хромой, — мы хоть и провинциалы и, уж конечно, достойны тем сожаления, но, однако же, знаем, что на свете покамест ничего такого нового не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели. Нам вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения, под тем предлогом, что как мир ни лечи, всё не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку. Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь же несовместимая с действительностию, как и «шигалевщина», о которой вы сейчас отнеслись так презрительно.

— Ну, да я не для рассуждений приехал, — промахнулся значительным словцом Верховенский и, как бы вовсе не замечая своего промаха, подвинул к себе свечу, чтобы было светлее.

— Жаль-с, очень жаль, что не для рассуждений приехали, и очень жаль, что вы так теперь заняты своим туалетом.

— А чего вам мой туалет?

— Сто миллионов голов так же трудно осуществить, как и переделать мир пропагандой. Даже, может быть, и труднее, особенно если в России, — рискнул опять Липутин.

— На Россию-то теперь и надеются, — проговорил офицер.

— Слышали мы и о том, что надеются, — подхватил хромой. — Нам известно, что на наше прекрасное отечество обращен таинственный index[1]как на страну, наиболее способную к исполнению великой задачи. Только вот что-с: в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за услуги социальному делу. А во-втором, в быстром-то разрешении, посредством ста миллионов голов, мне-то, собственно, какая будет награда? Начнешь пропагандировать, так еще, пожалуй, язык отрежут.

— Вам непременно отрежут, — сказал Верховенский.

— Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, — то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!

Он закончил, видимо торжествуя. Это была сильная губернская голова. Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно дамы и офицеры. Все понимали, что агента ста миллионов голов приперли к стене, и ждали, что из этого выйдет.

— Это вы, впрочем, хорошо сказали, — еще равнодушнее, чем прежде, даже как бы со скукой промямлил Верховенский. — Эмигрировать — мысль хорошая. Но все-таки если, несмотря на все явные невыгоды, которые вы предчувствуете, солдат на общее дело является всё больше и больше с каждым днем, то и без вас обойдется. Тут, батюшка, новая религия идет взамен старой, оттого так много солдат и является, и дело это крупное. А вы эмигрируйте! И знаете, я вам советую в Дрезден, а не на тихие острова. Во-первых, это город, никогда не видавший никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то, наверно, смерти боитесь; во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию — это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете. Одним словом, клад в табатерке!

Произошло движение; особенно офицеры зашевелились. Еще мгновение, и все бы разом заговорили. Но хромой раздражительно накинулся на приманку:

— Нет-с, мы еще, может быть, и не уедем от общего дела! Это надо понимать-с…

— Как так, вы разве пошли бы в пятерку, если б я вам предложил? — брякнул вдруг Верховенский и положил ножницы на стол.

Все как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком вдруг раскрылся. Даже прямо про «пятерку» заговорил.

— Всякий чувствует себя честным человеком и не уклонится от общего дела, — закривился хромой, — но…

— Нет-с, тут уж дело не в но, – властно и резко перебил Верховенский. — Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ. Я слишком понимаю, что я, прибыв сюда и собрав вас сам вместе, обязан вам объяснениями (опять неожиданное раскрытие), но я не могу дать никаких, прежде чем не узнаю, какого образа мыслей вы держитесь. Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге? Кричат: «Сто миллионов голов», — это, может быть, еще и метафора, но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов? Заметьте еще, что неизлечимый больной всё равно не вылечится, какие бы ни прописывали ему на бумаге рецепты, а, напротив, если промедлить, до того загниет, что и нас заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь еще можно рассчитывать, так что мы все наконец провалимся. Я согласен совершенно, что либерально и красноречиво болтать чрезвычайно приятно, а действовать — немного кусается… Ну, да впрочем, я говорить не умею; я прибыл сюда с сообщениями, а потому прошу всю почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший ли ход в болоте или на всех парах через болото?

— Я положительно за ход на парах! — крикнул в восторге гимназист.

— Я тоже, — отозвался Лямшин.

— В выборе, разумеется, нет сомнения, — пробормотал один офицер, за ним другой, за ним еще кто-то. Главное, всех поразило, что Верховенский с «сообщениями» и сам обещал сейчас говорить.

— Господа, я вижу, что почти все решают в духе прокламаций, — проговорил он, озирая общество.

— Все, все, — раздалось большинство голосов.

— Я, признаюсь, более принадлежу к решению гуманному, — проговорил майор, — но так как уж все, то и я со всеми.

— Выходит, стало быть, что и вы не противоречите? — обратился Верховенский к хромому.

— Я не то чтобы… — покраснел было несколько тот, — но я если и согласен теперь со всеми, то единственно, чтобы не нарушить…

— Вот вы все таковы! Полгода спорить готов для либерального красноречия, а кончит ведь тем, что вотирует со всеми! Господа, рассудите, однако, правда ли, что вы все готовы? (К чему готовы? — вопрос неопределенный, но ужасно заманчивый.)

— Конечно, все… — раздались заявления. Все, впрочем, поглядывали друг на друга.

— А, может, потом и обидитесь, что скоро согласились? Ведь это почти всегда так у вас бывает.

Заволновались в различном смысле, очень заволновались. Хромой налетел на Верховенского.

— Позвольте вам, однако, заметить, что ответы на подобные вопросы обусловливаются. Если мы и дали решение, то заметьте, что все-таки вопрос, заданный таким странным образом…

— Каким странным образом?

— Таким, что подобные вопросы не так задаются.

— Научите, пожалуйста. А знаете, я так ведь и уверен был, что вы первый обидитесь.

— Вы из нас вытянули ответ на готовность к немедленному действию, а какие, однако же, права вы имели так поступать? Какие полномочия, чтобы задавать такие вопросы?

— Так вы об этом раньше бы догадались спросить! Зачем же вы отвечали? Согласились, да и спохватились.

— А по-моему, легкомысленная откровенность вашего главного вопроса дает мне мысль, что вы вовсе не имеете ни полномочий, ни прав, а лишь от себя любопытствовали.

— Да вы про что, про что? — вскричал Верховенский, как бы начиная очень тревожиться.

— А про то, что аффилиации, какие бы ни были, делаются по крайней мере глаз на глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! — брякнул хромой. Он высказался весь, но уже слишком был раздражен. Верховенский быстро оборотился к обществу с отлично подделанным встревоженным видом.

— Господа, считаю долгом всем объявить, что всё это глупости и разговор наш далеко зашел. Я еще ровно никого не аффильировал, и никто про меня не имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях. Так ли? Но так или этак, а вы меня очень тревожите, — повернулся он опять к хромому, — я никак не думал, что здесь о таких почти невинных вещах надо говорить глаз на глаз. Или вы боитесь доноса? Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?

Волнение началось чрезвычайное; все заговорили.

— Господа, если бы так, — продолжал Верховенский, — то ведь всех более компрометировал себя я, а потому предложу ответить на один вопрос, разумеется, если захотите. Вся ваша полная воля.

— Какой вопрос? какой вопрос? — загалдели все.

— А такой вопрос, что после него станет ясно: оставаться нам вместе или молча разобрать наши шапки и разойтись в свои стороны.

— Вопрос, вопрос?

— Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий? Тут взгляды могут быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно — разойтись нам или оставаться вместе, и уже далеко не на один этот вечер. Позвольте обратиться к вам первому, — обернулся он к хромому.

— Почему же ко мне первому?

— Потому что вы всё и начали. Сделайте одолжение, не уклоняйтесь, ловкость тут не поможет. Но, впрочем, как хотите; ваша полная воля.

— Извините, но подобный вопрос даже обиден.

— Нет уж, нельзя ли поточнее.

— Агентом тайной полиции никогда не бывал-с, — скривился тот еще более.

— Сделайте одолжение, точнее, не задерживайте.

Хромой до того озлился, что даже перестал отвечать. Молча, злобным взглядом из-под очков в упор смотрел он на истязателя.

— Да или нет? Донесли бы или не донесли? — крикнул Верховенский.

— Разумеется, не донесу! — крикнул вдвое сильнее хромой.

— И никто не донесет, разумеется, не донесет, — послышались многие голоса.

— Позвольте обратиться к вам, господин майор, донесли бы вы или не донесли? — продолжал Верховенский. — И заметьте, я нарочно к вам обращаюсь.

— Не донесу-с.

— Ну, а если бы вы знали, что кто-нибудь хочет убить и ограбить другого, обыкновенного смертного, ведь вы бы донесли, предуведомили?

— Конечно-с, но ведь это гражданский случай, а тут донос политический. Агентом тайной полиции не бывал-с.

— Да и никто здесь не бывал, — послышались опять голоса. — Напрасный вопрос. У всех один ответ. Здесь не доносчики!

— Отчего встает этот господин? — крикнула студентка.

— Это Шатов. Отчего вы встали, Шатов? — крикнула хозяйка.

Шатов встал действительно; он держал свою шапку в руке и смотрел на Верховенского. Казалось, он хотел ему что-то сказать, но колебался. Лицо его было бледно и злобно, но он выдержал, не проговорил ни слова и молча пошел вон из комнаты.

— Шатов, ведь это для вас же невыгодно! — загадочно крикнул ему вслед Верховенский.

— Зато тебе выгодно, как шпиону и подлецу! — прокричал ему в дверях Шатов и вышел совсем.

Опять крики и восклицания.

— Вот она, проба-то! — крикнул голос.

— Пригодилась! — крикнул другой.

— Не поздно ли пригодилась-то? — заметил третий.

— Кто его приглашал? — Кто принял? — Кто таков? — Кто такой Шатов? — Донесет или не донесет? — сыпались вопросы.

— Если бы доносчик, он бы прикинулся, а то он наплевал да и вышел, — заметил кто-то.

— Вот и Ставрогин встает, Ставрогин тоже не отвечал на вопрос, — крикнула студентка.

Ставрогин действительно встал, а с ним вместе с другого конца стола поднялся и Кириллов.

— Позвольте, господин Ставрогин, — резко обратилась к нему хозяйка, — мы все здесь ответили на вопрос, между тем как вы молча уходите?

— Я не вижу надобности отвечать на вопрос, который вас интересует, — пробормотал Ставрогин.

— Но мы себя компрометировали, а вы нет, — закричало несколько голосов.

— А мне какое дело, что вы себя компрометировали? — засмеялся Ставрогин, но глаза его сверкали.

— Как какое дело? Как какое дело? — раздались восклицания. Многие вскочили со стульев.

— Позвольте, господа, позвольте, — кричал хромой, — ведь и господин Верховенский не отвечал на вопрос, а только его задавал.

Замечание произвело эффект поразительный. Все переглянулись. Ставрогин громко засмеялся в глаза хромому и вышел, а за ним Кириллов. Верховенский выбежал вслед за ними в переднюю.

— Что вы со мной делаете? — пролепетал он, схватив Ставрогина за руку и изо всей силы стиснув ее в своей. Тот молча вырвал руку.

— Будьте сейчас у Кириллова, я приду… Мне необходимо, необходимо!

— Мне нет необходимости, — отрезал Ставрогин.

— Ставрогин будет, — покончил Кириллов. — Ставрогин, вам есть необходимость. Я вам там покажу.

Они вышли.

 

Спойлер

Тема завязавшегося разговора, казалось, была немногим по сердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не все понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.

- Позвольте, - с жаром возражал Евгений Павлович, - я ничего и не говорю против либерализма. Либерализм не есть грех; это необходимая составная часть всего целого, которое без него распадется или замертвеет; либерализм имеет такое же право существовать, как и самый благонравный консерватизм; но я на русский либерализм нападаю, и опять-таки повторяю, что за то собственно и нападаю на него, что русский либерал не есть русский либерал, а есть не русский либерал. Дайте мне русского либерала, и я его сейчас же при вас поцелую.

- Если только он захочет вас целовать, - сказала Александра Ивановна, бывшая в необыкновенном возбуждении. Даже щеки ее разрумянились более обыкновенного.

"Ведь вот, - подумала про себя Лизавета Прокофьевна, - то спит да ест, не растолкаешь, а то вдруг подымется раз в год и заговорит так, что только руки на нее разведешь".

Князь заметил мельком, что Александре Ивановне, кажется, очень не нравится, что Евгений Павлович говорит слишком весело, говорит на серьезную тему и как будто горячится, а в то же время как будто и шутит.

- Я утверждал сейчас, только что пред вашим приходом, князь, - продолжал Евгений Павлович, - что у нас до сих пор либералы были только из двух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А так как оба сословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к поколению, то, стало быть, и все то, что они делали и делают, было совершенно не национальное...

- Как? Стало быть, все что сделано - все не русское? - возразил князь Щ.

- Не национальное; хоть и по-русски, но не национальное; и либералы у нас не русские, и консерваторы не русские, все... И будьте уверены, что нация ничего не признает из того, что сделано помещиками и семинаристами, ни теперь, ни после...

- Вот это хорошо! Как можете вы утверждать такой парадокс, если только это серьезно? Я не могу допустить таких выходок насчет русского помещика; вы сами русский помещик, - горячо возражал князь Щ.

- Да ведь я и не в том смысле о русском помещике говорю, как вы принимаете. Сословие почтенное, хоть по тому уж одному, что я к нему принадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать...

- Неужели и в литературе ничего не было национального? - перебила Александра Ивановна.

- Я в литературе не мастер, но и русская литература, по-моему, вся не русская, кроме разве Ломоносова, Пушкина и Гоголя.

- Во-первых, это не мало, а во-вторых, один из народа, а другие два - помещики, - засмеялась Аделаида.

- Точно так, но не торжествуйте. Так как этим только троим до сих пор из всех русских писателей удалось сказать каждому нечто действительно свое, свое собственное, ни у кого не заимствованное, то тем самым эти трое и стали тотчас национальными. Кто из русских людей скажет, напишет или сделает что-нибудь свое, свое неотъемлемое и незаимствованное, тот неминуемо становится национальным, хотя бы он и по-русски плохо говорил. Это для меня аксиома. Но мы не об литературе начали говорить, мы заговорили о социалистах, и чрез них разговор пошел; ну, так я утверждаю, что у нас нет ни одного русского социалиста; нет и не было, потому что все наши социалисты тоже из помещиков или семинаристов. Все наши отъявленные, афишованные социалисты, как здешние, так и заграничные, больше ничего как либералы из помещиков времен крепостного права. Что вы смеетесь? Дайте мне их книги, дайте мне их учения, их мемуары, и я, не будучи литературным критиком, берусь написать вам убедительнейшую литературную критику, в которой докажу ясно как день, что каждая страница их книг, брошюр, мемуаров написана прежде всего прежним русским помещиком. Их злоба, негодование, остроумие - помещичьи (даже до-Фамусовские!); их восторг, их слезы, настоящие, может быть, искренние слезы, но - помещичьи! Помещичьи или семинарские... Вы опять смеетесь, и вы смеетесь, князь? Тоже не согласны?

Действительно, все смеялись, усмехнулся и князь.

- Я так прямо не могу еще сказать, согласен я или не согласен, - произнес князь, вдруг перестав усмехаться и вздрогнув с видом пойманного школьника, - но уверяю вас что слушаю вас с чрезвычайным удовольствием...

Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный пот выступил у него на лбу. Это были первые слова, произнесенные им с тех пор, как он тут сидел. Он попробовал было оглянуться кругом, но не посмел; Евгений Павлович поймал его жест и улыбнулся.

- Я вам, господа, скажу факт, - продолжал он прежним тоном, то-есть как будто с необыкновенным увлечением и жаром и в то же время чуть не смеясь, может быть, над своими же собственными словами, - факт, наблюдение и даже открытие которого я имею честь приписывать себе и даже одному себе; по крайней мере, об этом не было еще нигде сказано или написано. В факте этом выражается вся сущность русского либерализма того рода, о котором я говорю. Во-первых, что же, и есть либерализм, если говорить вообще, как не нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей? Ведь так? Ну, так факт мой состоит в том, что русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то-есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, все. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные, и который, может быть, в сущности самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не знает того!). Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова "любовь к отечеству" стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили как вредное и ничтожное. Факт этот верный, я стою за это и... надобно же было высказать когда-нибудь правду вполне, просто и откровенно; но факт этот в то же время и такой, которого нигде и никогда, спокон-веку и ни в одном народе, не бывало и не случалось, а, стало быть, факт этот случайный и может пройти, я согласен. Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество свое ненавидел. Чем же это все объяснить у нас? Тем самым, что и прежде, - тем, что русский либерал есть покамест еще нерусский либерал; больше ничем, по-моему.

- Я принимаю все, что ты сказал, за шутку, Евгений Павлыч, - серьезно возразил князь Щ.

- Я всех либералов не видала и судить не берусь, - сказала Александра Ивановна, - но с негодованием вашу мысль выслушала: вы взяли частный случай и возвели в общее правило, а стало быть, клеветали.

- Частный случай? А-а! Слово произнесено, - подхватил Евгений Павлович. - Князь, как вы думаете: частный это случай или нет?

- Я тоже должен сказать, что я мало видел и мало был... с либералами, - сказал князь, - но мне кажется, что вы, может быть, несколько правы, и что тот русский либерализм, о котором вы говорили, действительно отчасти наклонен ненавидеть самую Россию, а не одни только ее порядки вещей. Конечно, это только отчасти... конечно, это никак не может быть для всех справедливо...

Он замялся и не докончил. Несмотря на все волнение свое, он был чрезвычайно заинтересован разговором. В князе была одна особенная черта, состоявшая в необыкновенной наивности внимания, с каким он всегда слушал что-нибудь его интересовавшее, и ответов, какие давал, когда при этом к нему обращались с вопросами. В его лице и даже в положении его корпуса как-то отражалась эта наивность, эта вера, не подозревающая ни насмешки, ни юмора. Но хоть Евгений Павлович и давно уже обращался к нему не иначе как с некоторою особенною усмешкой, но теперь, при ответе его, как-то очень серьезно посмотрел на него, точно совсем не ожидал от него такого ответа.

- Так... вот вы как однако странно, - проговорил он, - и вправду, вы серьезно отвечали мне, князь?

- Да разве вы не серьезно спрашивали? - возразил тот в удивлении.

Все засмеялись.

- Верьте ему, - сказала Аделаида, - Евгений Павлыч всегда и всех дурачит! Если бы вы знали, о чем он иногда пресерьезно рассказывает!

- По-моему, это тяжелый разговор, и не заводить бы его совсем, - резко заметила Александра, - хотели идти гулять...

- И пойдемте, вечер прелестный! - вскричал Евгений Павлыч; - но чтобы доказать вам, что в этот раз я говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня заинтересовали, и клянусь вам, что я не совсем еще такой пустой человек, каким непременно должен казаться, - хоть я и в самом деле пустой человек!), и... если позволите, господа, я сделаю князю еще один последний вопрос, из собственного любопытства, им и кончим. Этот вопрос мне, как нарочно, два часа тому назад пришел в голову (видите, князь, я тоже иногда серьезные вещи обдумываю); я его решил, но посмотрим, что скажет князь. Сейчас сказали про "частный случай". Словцо это очень у нас знаменательное, его часто слышишь. Недавно все говорили и писали об этом ужасном убийстве шести человек этим... молодым человеком, и о странной речи защитника, где говорится, что при бедном состоянии преступника ему естественно должно было придти в голову убить этих шесть человек. Это не буквально, но смысл, кажется, тот, или подходит к тому. По-моему личному мнению, защитник, заявляя такую странную мысль, был в полнейшем убеждении, что он говорит самую либеральную, самую гуманную и прогрессивную вещь, какую только можно сказать в наше время. Ну, так как по-вашему будет: это извращение понятий и убеждений, эта возможность такого кривого и замечательного взгляда на дело, есть ли это случай частный, или общий?

Все захохотали.

- Частный, разумеется, частный, - засмеялись Александра и Аделаида.

- И позволь опять напомнить, Евгений Павлыч, - прибавил князь Ц., - что шутка твоя слишком уже износилась.

- Как вы думаете, князь? - не дослушал Евгений Павлович, поймав на себе любопытный и серьезный взгляд князя Льва Николаевича. - Как вам кажется: частный это случай, или общий? Я, признаюсь, для вас и выдумал этот вопрос.

- Нет, не частный, - тихо, но твердо проговорил князь.

- Помилуйте, Лев Николаевич, - с некоторою досадой вскричал князь Щ., - разве вы не видите, что он вас ловит; он решительно смеется и именно вас предположил поймать на зубок.

- Я думал, что Евгений Павлыч говорил серьезно, - покраснел князь и потупил глаза.

- Милый князь, - продолжал князь Щ., - да вспомните, о чем мы с вами говорили один раз, месяца три тому назад; мы именно говорили о том, что в наших молодых новооткрытых судах можно указать уже на столько замечательных и талантливых защитников! А сколько в высшей степени замечательных решений присяжных? Как вы сами радовались, и как я на вашу радость тогда радовался... мы говорили, что гордиться можем... А эта неловкая защита, этот странный аргумент, конечно, случайность, единица между тысячами.

Князь Лев Николаевич подумал, но с самым убежденным видом, хотя тихо и даже как будто робко выговаривая, ответил:

- Я только хотел сказать, что искажение идей и понятий (как выразился Евгений Павлыч) встречается очень часто, есть гораздо более общий, чем частный случай, к несчастию. И до того, что если б это искажение не было таким общим случаем, то, может быть, не было бы и таких невозможных преступлений, как эти...

- Невозможных преступлений? Но уверяю же вас, что точно такие же преступления и, может быть, еще ужаснее, и прежде бывали, и всегда были, и не только у нас, но и везде, и, по-моему, еще очень долго будут повторяться. Разница в том, что у нас прежде было меньше гласности, а теперь стали вслух говорить и даже писать о них, потому-то и кажется, что эти преступники теперь только и появились. Вот в чем ваша ошибка, чрезвычайно наивная ошибка, князь, уверяю вас, - насмешливо улыбнулся князь Щ.

- Я сам знаю, что преступлений и прежде было очень много, и таких же ужасных; я еще недавно в острогах был, и с некоторыми преступниками и подсудимыми мне удалось познакомиться. Есть даже страшнее преступники, чем этот, убившие по десяти человек, совсем не раскаиваясь. Но я вот что заметил при этом: что самый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки знает, что он преступник, то-есть по совести считает, что он не хорошо поступил, хоть и безо всякого раскаяния. И таков всякий из них; а эти ведь, о которых Евгений Павлыч заговорил, не хотят себя даже считать преступниками и думают про себя, что право имели и... даже хорошо поступили, то-есть почти ведь так. Вот в этом-то и состоит, по-моему, ужасная разница. И заметьте, все это молодежь, то-есть именно такой возраст, в котором всего легче и беззащитнее можно подпасть под извращение идей.

Князь Щ. уже не смеялся и с недоумением выслушал князя. Александра Ивановна, давно уже хотевшая что-то заметить, замолчала, точно какая-то особенная мысль остановила ее. Евгений же Павлович смотрел на князя в решительном удивлении и на этот раз уже безо всякой усмешки.

- Да вы что так на него удивляетесь, государь мой, - неожиданно вступилась Лизавета Прокофьевна, - что он, глупее вас что ли, что не мог по-вашему рассудить?

- Нет-с, я не про то, - сказал Евгений Павлович, - но только как же вы, князь (извините за вопрос), если вы так это видите и замечаете, то как же вы (извините меня опять) в этом странном деле... вот что на-днях было... Бурдовского, кажется... как же вы не заметили такого же извращения идей и нравственных убеждений? Точь-в-точь ведь такого же! Мне тогда показалось, что вы совсем не заметили?

- А вот что, батюшка. - разгорячилась Лизавета Прокофьевна, - мы вот все заметили, сидим здесь и хвалимся пред ним, а вот он сегодня письмо получил от одного из них, от самого-то главного, угреватого, помнишь, Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему манеру, и извещает, что того товарища бросил, который его поджигал-то тогда, - помнишь, Александра? - и что князю теперь больше верит. Ну, а мы такого письма еще не получали, хоть нам и не учиться здесь нос-то пред ним подымать.

- А Ипполит тоже переехал к нам сейчас на дачу! - крикнул Коля.

- Как! уже здесь? - встревожился князь.

- Только что вы ушли с Лизаветой Прокофьевной, - и пожаловал; я его перевез!

- Ну бьюсь же об заклад, - так и вскипела вдруг Лизавета Прокофьевна, совсем забыв, что сейчас же князя хвалила, - об заклад бьюсь, что он ездил вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях просил, чтоб эта злая злючка удостоила сюда переехать. Ездил ты вчера? Сам ведь признавался давеча. Так или нет? Стоял ты на коленках или нет?

- Совсем не стоял, - крикну и Коля, - а совсем напротив: Ипполит у князя руку вчера схватил и два раза поцеловал, я сам видел, тем и кончилось все объяснение, кроме того, что князь просто сказал, что ему легче будет на даче, и тот мигом согласился переехать, как только станет легче.

- Вы напрасно, Коля... - пробормотал князь, вставая и хватаясь за шляпу, - зачем вы рассказываете, я...

- Куда это? - остановила Лизавета Прокофьевна.

- Не беспокойтесь, князь, - продолжал воспламененный Коля, - не ходите и не тревожьте его, он с дороги заснул; он очень рад; и знаете, князь, по-моему, гораздо лучше, если вы не нынче встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что уже целые полгода не чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.

Князь заметил, что Аглая вдруг вышла из своего места и подошла к столу. Он не смел на нее посмотреть, но он чувствовал всем существом, что в это мгновение она на него смотрит и, может быть, смотрит грозно, что в черных глазах ее непременно негодование, и лицо вспыхнуло.

- А мне кажется, Николай Ардалионович, что вы его напрасно сюда перевезли, если это тот самый чахоточный мальчик, который тогда заплакал и к себе звал на похороны, - заметил Евгений Павлович; - он так красноречиво тогда говорил про стену соседнего дома, что ему непременно взгрустнется по этой стене, будьте уверены.

- Правду сказал: рассорится, подерется с тобой и уедет, - вот тебе сказ!

И Лизавета Прокофьевна с достоинством придвинула к себе корзинку с своим шитьем, забыв, что уже все подымались на прогулку.

- Я припоминаю, что он стеной этой очень хвастался, - подхватил опять Евгений Павлыч, - без этой стены ему нельзя будет красноречиво умереть, а ему очень хочется красноречива умереть.

- Так что же? - пробормотал князь. - Если вы не захотите ему простить, так он и без вас помрет... Теперь он для деревьев переехал.

- О, с моей стороны я ему все прощаю: можете ему это передать.

- Это не так надо понимать, - тихо и как бы нехотя ответил князь, продолжая смотреть в одну точку на полу и не подымая глаз, - надо так, чтоб и вы согласились принять от него прощение.

- Я-то в чем тут? В чем я пред ним виноват?

- Если не понимаете, так... но вы ведь понимаете; ему хотелось тогда... всех вас благословить и от вас благословение получить, вот и все...

- Милый князь, - как-то опасливо подхватил поскорее князь Щ., переглянувшись кое с кем из присутствовавших, - рай на земле не легко достается; а вы все-таки несколько на рай рассчитываете; рай вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу. Перестанемте лучше, а то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда...

- Пойдемте на музыку, - резко проговорила Лизавета Прокофьевна, сердито подымаясь с места. За нею встали все.

Повторяю, речь об умонастроениях в обществе.

Революция-то не сама по себе в начале 20в произошла.

Вон Бердяев описал:

Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы увидеть скрытое содержимое.

Конечно, то что пришло с Запада наложилось на русское восприятие.

А сравнение с Западом, это как сравнение нечто "идеального" (своеобразно воспринимаемого) с действительностью.

От Петра Великого не только величие России пошло, но и, как побочка, негатив в восприятии собственной действительности и идеализация западной. Это вопрос о том, что "разумное не действительно, а действительное не разумно". Это вопрос общественного переустройства. Много десятилетий это копилось, в итоге вылилось в революционное нетерпение и радикализм в общественном сознания, героизация радикалов.

Есть негатив, есть идеализация - вот почва для требований изменений.

Весь вопрос насколько это требование будет радикально и какова сила требующих по отношению к власти.

Спойлер

Несколько лет назад (в году так 2010), на одном юридическом сайте, общался с одним к.ю.н. либертарианских взглядов... Всю суть этих взглядов он сводил не к самой теории, а к тому "что даже бомжи на Западе живут лучше чем среднестатистический гражданин России"...а потому, всю русскую культуру надо "под нож" (прям как нигилисты середины 19в.), потому как в её ценностях нет такой ценности как свобода. Типа я проректору сказал, что он вор для того что бы в глазах других быть героем. Я ему тогда сказал, что не либертарианец, ты этим интересуешься лишь потому что это радикальное, а сто лет назад был бы социалистов и бросал бы бомбы в царя. Ничего не поменялось спустя 100 лет.

 

7 часов назад, Муцухито сказал:

тогда ложиться под Китай, что ли?

Что за привычка под кого-то ложиться?

 

7 часов назад, Муцухито сказал:

И что, это плохо, запад менее развитый чем Россия?

Китай, Запад...

Ну если это привычка, то тогда нет вопросов.

 

7 часов назад, Муцухито сказал:

Эм... действительно, "а тут санкции" - резко, внезапно и просто так

Осознал, наконец?

 

[Knight Errant 305]

22 часа назад, Gundar сказал:

Если ты не хочешь воевать - не иди в армию. Это просто.

 

Надо будет - нас всех призовут. Военнообязанных. В случае начала войны с НАТО - так совершенно точно. Другое дело, что большинство мобилизационного резерва и просто населения - будут уничтожены в первые же сутки конфликта, который неизбежно скатится к обмену ракетно-ядерными ударами. В том числе и не служившие дрищи интеллигенты вроде тебя, которые учат жизни нас, "малообразованных" силовиков и бюджетников. Твой проперженый диван тоже станет мишенью, как и твоя задница, простите мой церковнославянский  Просто по самому факту своего существования.

А меня такая перспектива вовсе не радует. Мне есть что и кого терять. И с войной и со смертью - я по жизни знаком плотнее, чем большинство из диванных патриотов и квасных кликуш. Война - это ultima ratio. К ней нельзя относится легкомысленно. И преступно перекладывать это бремя на других, если ты сам не готов встать в строй с оружием в руках. Это подлое лицемерие, недостойное гражданина и мужчины вообще. Еще Макиавелли писал:

 

"Войны начинаются по вашей воле, но не прекращаются по вашему желанию".

 

 

 

 

 

[Муцухито 3,378]

7 часов назад, sashasilaev сказал:

Не вижу смысла как-то это комментировать, потому что кроме брюзжания и подведения частностней под общее правило (что выставляется, внезапно, как аргумент) я здесь ничего не увидел. Очень жаль, что люди стали настолько озлоблены: это даже через текст видно, прям чувствуется ненависть и злая насмешка над всем сказанным. 

Ну если для тебя, россиянина, возможно, погибшие люди есть "частности", то для нас - нет.

Естественно, ненависть и с каждым годом она растет. Что пожнешь, то посеешь - в 2014ом вы это знатно посеяли. 

Так что плакаться не надо.

_________

добавлено 2 минуты спустя

19 минут назад, Knight Errant сказал:

Из Прибалтики такое же подлетное время до целей в Москве и Центральной России.

Твоим соотечественникам это сотню раз говорили - бестолку.

 

[Муцухито 3,378]

13 минуты назад, лекс сказал:

Что за привычка под кого-то ложиться?

РФ сама в себя и по себе экономически несостоятельна - рынок слишком мал.

14 минуты назад, лекс сказал:

Китай, Запад...

ты не ответил по существу

14 минуты назад, лекс сказал:

Осознал, наконец?

это был троллинг

ты ж не идиот, прекрасно знаешь, за что санкции и что до 14-го их почти не было, а те, что были - из-за нарушения прав человека

поправку Джексона-Веника отменили?

[Knight Errant 305]

13 минуты назад, Муцухито сказал:

Твоим соотечественникам это сотню раз говорили - бестолку.

 

Значит, эти люди глупее академика пехотинца Рамзана Кадырова, который таки понимает в стратегической безопасности, хоть и не русский

 

«Если даже наше государство полностью разрушат, автоматически наши ядерные ракеты полетят, и весь мир перевернется и раком встанет».

 

 

[Кшиштоф Пшебижинский 1,060]

1 час назад, belogvardeec сказал:

еще вспоминается притча про мальчика, который все время кричал - " волки! волки!" 

вот только вроде как кричит не Украина, что у них, что у нас экономика явно не восторге от нагнетания истерики западом, что хорошо показывают валютные колебания, что рубля, что гривны после каждой новости что вторжение вот вот начнется или вторжение на сегодня откладывается

[belogvardeec 19,216]

35 минут назад, лекс сказал:

Есть негатив, есть идеализация - вот почва для требований изменений.

Весь вопрос насколько это требование будет радикально и какова сила требующих по отношению к власти.

ну, а Петр I не радикальные реформы проводил? там тоже можно приплести, что мол "против русской культуры", "западопоклонничество" и т. п. многие в то время его антихристом считали даже) 

 

только все эти проевропейские изменения были инициированы властью, а не как "требования народа". вот и вся разница. хотя разница огромна.

 

а в приведенном тобой том сообщении про Достоевского конечно же речь о либералах. А ты опять свои фантазии на  тему выдаешь за действительность как в случае со словами Ленина. 

не первый раз за тобой. 

 

либерализм и есть собственно отрицание государства по сути, т. е. "права геев" превыше государственных, т. е. превыше интересов большинства. это не только в России. взгляни на США. либералы там таких же взглядов примерно. старую америку надо уничтожить ради прав геев и негров. в Европе тоже самое. прыгают перед меньшинствами, неграми, арабами, посыпая свое прошлое пеплом. 

в этом все либералы. 

так что можно спокойно быть европейцем и не быть либералом при этом. так что не путай мягкое с теплым. 

 

Изменено 16.02.2022, 09:11:18 пользователем belogvardeec

[romarchi 4,287]

26 минут назад, лекс сказал:

Что такое либерализм?

Если "на пальцах", то учение о том, что человек является высшей ценностью, а стало быть права и свободы человека должны составлять основу общественной жизни (законодательства, экономики, управления, социальных реформ и т.д.).

 

Как наивно...

При нынешнем либерализме по факту, высшая и первоочередная ценность - частная собственность. Она же и основа общественной жизни. И когда человек сталкивается с границей чужой частной собственностью, то тут же обнаруживает, что его свобода вторична и ограничена, и зайти за границу чужой собственности - не может. А если посмеет, то общество быстро ограничит его личную свободу, защищая частную собственность.

[zx3 38]

Только что, belogvardeec сказал:

либерализм и есть собственно отрицание государства по сути, т. е. "права геев" превыше государственных. это не только в России. взгляни на США. либеоалы там таких же взглядов примерно. старую америку надо уничтожить ради прав геев и негров. в Европе тоже самое. прыгают перед меньшинствами, неграми, арабами, посыпая свое прошлое пеплом. 

в этом все либералы. 

так что можно спокойно быть европейцем и не быть либералом при этом. так что не путай мягкое с теплым. 

 

У вас анархизм плавно перешел в толерастию

Где тут либерализм?

[Херсонський Кавун 3,003]

Военные РФ проиграли войну с самогонкой

На Гомельщине, Беларусь, нашли замерзших пьяных российских солдат, Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы увидеть скрытое содержимое. издание "Беларуская праŷда".

Газета пишет, что "после употребления купленной самогонки они просто уснули за расположением воинской части".

По итогам "расследования", начальника части заменили, ввели повторную проверку личного состава после отбоя и решили не предавать инцидент огласке.

[Флавий Аниций 8,666]

5 минут назад, zx3 сказал:

У вас анархизм плавно перешел в толерастию

Где тут либерализм?

Может быть, он имел ввиду те дегроидные формы либерализма, что находятся на стыке с анархизмом и толерастией. Леволиберализм или типа того.

[PonyCraft 405]

5 часов назад, Olgard сказал:

Их ваши прапоры сопрут

 

Просроченные?

 

как же прикольно это читать

каждый раз новая фантазия, которая не совпадает со старой

[Муцухито 3,378]

25 минут назад, AniSis сказал:

Военные РФ проиграли войну с самогонкой

На Гомельщине, Беларусь, нашли замерзших пьяных российских солдат, Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы увидеть скрытое содержимое. издание "Беларуская праŷда".

Газета пишет, что "после употребления купленной самогонки они просто уснули за расположением воинской части".

По итогам "расследования", начальника части заменили, ввели повторную проверку личного состава после отбоя и решили не предавать инцидент огласке.

То в говне застрянут, то паленкой траванутся.

Знатное воинство.

 

_________

добавлено 2 минуты спустя

6 минут назад, PonyCraft сказал:

 

Просроченные?

 

как же прикольно это читать

каждый раз новая фантазия, которая не совпадает со старой

Так у нас не прапорщиков. Фантазии россиян уже даже не веселят. 

Изменено 16.02.2022, 09:43:31 пользователем Муцухито