Проблема русских в Чечне уже давно перестала привлекать внимание СМИ и ушла из общественной дискуссии. Она вообще нигде не обсуждается. Расхожее мнение таково: русских там нет, они убежали или были убиты во время войн. Но это неправда. Русские в Чечне есть. И пора обратить на них внимание — хотя бы через двадцать лет после того, как их жизнь превратилась в кошмар.
СтатьяНажмите здесь!
Храм Михаила Архангела — единственная православная церковь в Грозном. В Чечне всего два православных священника, и настоятель грозненского храма отец Григорий Куценко — один из них. Субтильный, жилистый, ему нет и сорока. В детстве, наверное, был таким же светленьким, как сейчас его старший сын, двухлетний Костик. Говорит быстро и много. Приходом занялся энергично — сразу, как только его перевели сюда около трех лет назад.
Мы с коллегой приехали в Грозный проводить для «Мемориала» исследование о том, как живут здесь русские. Единственное место в городе, где они собираются, — храм: не в «Грозный-Сити» же поволокутся полуживые старухи, небогатые женщины средних лет и командированные силовики.
В церкви нас встречает Михаил Терехин, что-то вроде местного юродивого. Щетина на щеках, очки с толстенными стеклами, глаз косит. На дяде Мише пара футболок, серый костюм, длинное пальто в цвет и — финальный штрих — красный шарф. «Это мне Красный Крест подарил, — хвастается он. — А галстук я дома оставил». То ли шутит, то ли правду говорит — не поймешь. С ним всегда так. От этого иногда смешно, иногда страшно.
Дядя Миша неловко вываливается из храма и стремительно обнимает мою спутницу Наташу. Помнит нас — мы виделись здесь прошлой осенью. Он долго ходит за нами, улыбаясь во весь рот.
— Меня тут Красный Крест заставляет в больницу ложиться.
— Так надо, наверное?
— А я не буду. Зачем?
— Лечиться. Вы весь больной!
— Хорошо, приду в понедельник. А может, умру, — помолчав, говорит он.
Пытаясь уйти от этого непонятного, неудобного разговора, завожу светски:
— Вы так улыбаетесь, Михаил Юрьевич. Жизнь налаживается?
Он косится на меня поверх очков, поворачивается спиной и молча отходит.
Условные русские
После распада Советского Союза и прихода к власти в Чечне Джохара Дудаева здесь активизировалось национальное движение. Невайнахское население стали вытеснять — сначала с должностей, потом из квартир, потом начали грабить, насиловать и убивать. На стенах писали: «Не покупайте квартиру у Маши, она все равно будет нашей».
Условные русские потянулись с Кавказа задолго до начала первой чеченской. Среди них были греки, армяне, украинцы, казаки — и «колонизаторы», и коренные. Они бросали все свое добро, квартиры и уходили на север, чаще всего в никуда. Государство самоустранилось. Общественное мнение в России было занято другим.
Сегодня, двадцать лет спустя, кто-то называет происходившее тогда геноцидом, кто-то — этническими чистками, кто-то — разгулом криминала, жертвами которого становились в основном русские — просто потому, что за ними не было тейпов и их некому было защитить.
Чтобы доказать национальный характер насилия, надо считать. Но никто не считал, даже не пытался. До сих пор выходят книги с поименными перечнями мирных чеченцев, похищенных и убитых федералами в годы войны и после. А вот про замученных, убитых по национальному признаку русских всегда писали мало и вяло, говорили тихо и в общих чертах, а помогали остававшимся в Чечне и того меньше.
Потом была война. Те русские, что остались в Чечне, прятались в подвалах вместе с соседями-чеченцами. Были и героические случаи межнациональной взаимовыручки. Но гораздо чаще невайнахскому населению приходилось расплачиваться за беспредел федеральных силовиков. Кому мстили? Мирным русским. Почему? Да просто потому, что они тоже русские, но у них нет оружия.
В памяти теперь уже национального меньшинства остались убийство боевиком Ахмедом Ибрагимовым более 30 русских в станице Мекенская, беспредел банды Рамзеса Гойчаева, которая за два года запытала, убила и ограбила десять русских в станице Червленной (это только доказанные эпизоды уголовного дела), и многое другое. Кстати, гойчаевской банде было предъявлено обвинение по статье «Геноцид» (ст. 357 УК). Суд геноцида не признал, но Гойчаева приговорил к смертной казни (заменена на пожизненное заключение). А уже после окончания боевых действий, в начале 2003 года, в станице Ищерской был похищен боевиками и зверски убит казачий атаман Николай Ложкин — восьмой по счету атаман, убитый за несколько лет.
По разным данным, с 1990 года Чечню покинули от 200 до 400 тысяч русских. Убиты, как утверждало Министерство по делам национальностей, до 21 тысячи человек, и это не считая погибших в ходе военных действий. А Путин в 2002 году говорил уже о «тридцати и даже больше» тысячах жертв.
Дедушка умер
Службы в церкви сегодня нет, прихожан тоже почти нет. Отец Григорий ведет нас в подсобку, показывает продукты, которые прислала Ханкала, — крупы, печенье, консервы. Мы собираем подарки для бедных русских, развозим их и заодно общаемся. У нас есть списки русскоязычных жителей нескольких районов Грозного, составленные префектурой в 2010 году. К кому пойдем, мы выбираем наугад: за две недели всех 600 человек не обойдешь.
Зина, аккуратная маленькая бабушка в сером мохеровом свитере, открывает нам дверь, приглашает в кухоньку, рассаживает на стулья и табуреты, усаживается сама и начинает рассказывать всю свою жизнь.
Ее дядя переехал в Грозный еще в советские времена, купил дом, позвал Зининого отца, обустроились, «хуторок организовался». Потом их «попросили» в Черноречье. Перебрались. Прожили там лет двадцать, пока их не вытеснил начавший сильно разрастаться дом престарелых. Тогда они переехали в грозненскую квартиру, где продержались до войн (для бабы Зины, как и для многих наших собеседников, в Чечне было не две войны, а три, включая нападение боевиков в начале августа 1996 года).
Баба Зина поправляет свое русо-седое каре, пряди которого заколоты невидимками. Говорит, что в войну бежать было некуда. Правда, потом окажется, что бежать она сама не захотела: «Мне в церкви предлагали уехать в Барнаул. А что я в Барнауле не видела? Я лучше здесь буду жить». Покочевав по лагерям беженцев, вернулась в свою квартиру — а она уже занята чеченцами. Пока суд да дело, вышла замуж за русского дедушку и жила у него. В 2009 году он умер, а баба Зина перешла в свое честно отсуженное жилье.
Живет одна: «Тот умер, того нет, тот уехал. Никого и не осталось». Она не жалуется — то ли не осознает до конца свое одиночество, то ли уже привыкла.
— А дедушка одинокий был?
— Дедушка умер, — отвечает Зина.
Серый кот, в цвет хозяйкиной кофточки, потягивается и зевает во всю пасть на подоконнике.
За пенсией ходят вместе со знакомой чеченкой. Никто ее не обижает. И жизнь идет потихоньку. Позже мы встретим других русских, которые боятся соседей («Им нужна моя квартира!»), все время шепчут («Они меня подслушивают!») и прячут самое ценное в рукава верхней одежды в шкафу («Когда меня нет, они ко мне приходят!»).
Раньше, во времена детства и юности бабы Зины, в Чечне было проще, люди жили лучше.
— У нас чечен был один во всем хуторе. Купил со своей бабкой дом. Днем спит, ничего не делает, никуда не ходит. Как ночь пришла — нету его. Приходит, приводит козу, привязывает... Ночью пойдет кукурузу нашелушит где-то, привезет. Для себя старался! — хохочет баба Зина. — Весело было.
И смолкает, теребит бусинки у выреза кофточки.
Волчара Кавказа
Алексей и Галина, как фехтовальщики на арене: не убью, так уколю.
— Сядь вон там, рассказывай! Встала, как командор! Сядь на место! Сядь на место, сказал!!! — орет Алексей. — Тьму не надо мне наводить! Вот теперь говори.
Галина, видимо, уже привыкнув, после каждого слова делает шаг назад. Она прихрамывает, нога перевязана — недавно машина задела на улице. Когда они, перебивая друг друга, рассказывают, как это случилось, сквозь грубость Алексея проступает затаенная нежность: — Кости все раздробили и убежали. Хоть бы на лечение чего дали. Твари! Ходили в милицию. Может, даже их нашли. С них содрали, а нас кинули! Слава аллаху, уже встала.
— А вы мусульманин?
— Нет, хаски («русский» по-чеченски. — «РР»).
— А чего аллаха вспоминаете?
— Потому что я родился в Калакенте. Слышала такое? Нет? Вот запиши. Самые высокие горы Азербайджана. Там чистые мусульмане. А сюда Юлий Цезарь нагнал всякий сброд, вот они друг друга и душат. Всех хаски поубивали. Зачем?
В комнате две кровати, одна напротив другой, сервант, на стене карта мира.
Почти хором Алексей и Галина рассказывают, как обратились в соцзащиту после происшествия с Галиной. К ним пришли сотрудники, «видят — хаски, а зачем им хаски?» Принесли бумажку — мол, подпишите, что отказываетесь. С тех пор соцзащиту здесь не видели.
Алексей и Галина продолжают перебраниваться. «Дай поговорить-то!» — «Ну, я сейчас скажу, а потом ты!» — «Вот тварь, а! Ее замуж надо в Москву отдать! Один чеченец хотел 50 тысяч дать, замуж ее взять, а ей ногу перебило». Алексей закуривает.
В какой-то момент сожители начинают говорить параллельно, и разговор течет уже по двум руслам. И я в очередной раз радуюсь, что нас с Наташей двое. Мне достался Алексей. Он показывает свои документы — военный билет, трудовую книжку. Родился в Азербайджане, служил, оказался в Чечне.
— Азербайджан назвал меня «волком», а Чечня — «волчарой», — лает он.
Все три войны Алексей был в Чечне, попал в плен.
— Вот там окопы копал, прикладом зубы повыбивали, — Алексей показывает вставную челюсть. — Хорошо еще, случайно живой остался. После войн я тоже заболел. Она меня лечила, — указывает он на Галину.
Уехать хотят. Алексей сразу называет Ессентуки: «Там у меня врачи знакомые есть».
— Ну, купи там квартиру, — говорит Галина.
— И куплю. Дом куплю!
На Ставрополье у Алексея мать и две сестры, больные. Живут, должно быть, не лучше него.
— Всех раскидала судьба, — говорит Алексей.
Где-то в Москве должна быть тетка, но связи с ней нет.
— Стреляев Петр Васильевич, запиши, мой дядя. После первой войны — нашей, Отечественной, — был комендантом города Грозный. Жена его, еврейка, Стреляева Циля Абрамовна, сейчас в Москве. Я не знаю, где она. Ищет, пиши, Планидин Алексей Петрович, — надиктовывает он.
Уже в Москве через интернет находим родственника Планидина в Хайфе и передаем адрес Алексея. Еще через какое-то время родственник находит в Москве Цилю Абрамовну, точнее, ее детей — сама Стреляева умерла в 2004 году.
Лариса, Лена, Саша
В храм мы с Наташей приходим каждый день, забираем пакеты и едем по домам.
Дядя Миша, который собирался умереть до понедельника, сегодня в игривом настроении. Когда Наташа уходит в трапезную, он говорит ей в спину: «Наташ, хочешь стать Терехиной?» Я советую ему делать предложение громче и глядя в глаза. Через некоторое время на кухне он повторяет то же самое громко. То ли шутит, то ли... Наташа отказывается.
Мы выбираем адреса людей, к которым пойдем, наугад — и оказываемся в семье с ребенком. Русских детей в Грозном очень мало. Одиннадцатилетний Саша светленький и щуплый. Нас встречают его мама и бабушка — Лариса и Лена. Сашин дядя молча лежит в соседней комнате на кровати, к нам не выходит.
— Ты чей сынок? — спрашиваем у Саши.
— Я ее, я ее, — говорит Саша, тыча пальцем в Ларису. Все смеются.
Саша — инвалид, учится на дому. Спрашиваем, нравится ли ему учиться.
— Псатка мею, — отвечает.
— Писать только умею, — переводит Лена.
— Его тут дразнят — «русский», «русский», — жалуется Сашина мама. — Прохода не дают.
Мусхабовы — коренные грозненцы. Судя по фамилии, были в родстве с чеченцами. Обычно, если русская выходит замуж за чеченца, она принимает ислам, быстро очеченивается, в материальном плане живет неплохо: взаимовыручка у чеченцев не в пример русским. Любопытно узнать, почему Лену и Ларису не поддерживают чеченские родственники, но как-то неудобно.
— Папа нету. Он там умер, — будто в ответ на мои мысли лопочет Саша и неопределенно машет рукой.
Квартира Мусхабовых на первом этаже, на углу дома. Дальше пустырь. Под окном постоянно собираются местные алкаши. Стекла бьют («Уже третий раз летом окно вставляла», — говорит Лена), грязью лепят постоянно, а тронешь их — начинают орать и буянить. Советую поставить на окна решетки.
— Решетки-то хорошо. С одной стороны. А с другой — не убежишь, — говорит Лена.
— А так, если что, открыл, выпрыгнул, побежал, — добавляет Лариса.
Казалось бы, чего Мусхабовым бояться? Соседи и коллеги Лены по работе, чеченцы, им помогают: дарят одежду, из которой выросли их дети, в «свой четверг» заходят — отдают, что у них осталось. С соседями Мусхабовы ладят. Но страх из воспоминаний о прошлом никуда не делся («Во время войн здесь много русских убили»), и после каждой неприятной новости или даже слуха он мгновенно разрастается, одолевает.
На днях в Черноречье убили сорокалетнюю русскую женщину.
— По голове топором, рот закрыли тряпкой, — рассказывает Лариса.
— Ты же не знаешь! — шумит на дочь Лена.
— Говорили, — отвечает та.
Рассказывают несколько историй, как убивали одиноких русских за квартиры: «Года два назад из-за квартиры избивали мужчину. Он боялся одной чеченки — документы отдал соседям. А те наняли — и его пытали, глаза выкололи, ужас!»
Лена работает медсестрой в поликлинике. Лариса раньше работала в столовой, но недавно уволилась по состоянию здоровья. Ларисе по виду около тридцати, а у нее уже нет половины зубов, в комнате кругом тюбики и баночки с лекарствами, таблетки.
Уехать из Грозного они бы хотели. Но куда? За квартиру много не дадут: «Они ж все хотят по дешевке. А так и прибить могут. Деньги получишь — и тут же придут». В Челябинске и в Краснодаре у Мусхабовых должны быть родственники, но связь с ними потеряна. В войну, когда скитались по лагерям беженцев, была возможность зацепиться в Оренбурге, но в Грозном оставалась прабабушка 1922 года рождения.
— Тогда родственники были там — дядя жил со снохой, здесь еще жили, так что она не одна была, мы ее не бросили, — словно извиняется Лена.
Один из вариантов переезда Лариса обдумывала, как раз когда мы приехали:
— Сейчас фирму открыли — отправляют в Москву на работу в супермаркет, написано. Но они сначала берут десять тысяч за документацию, потом сопроводитель, общежитие. Там будет бесплатное питание, только шесть тысяч надо будет за общежитие платить. Я бы поехала, но боюсь, как бы это мафия не была.
Мы пытаемся отговорить Ларису от этой затеи.
Полнокровная полиэтничность
Дядя Миша проявляет настойчивость. Просто так от Наташи отказываться он не намерен.
— А я уже заказ сделал... — поглядывая по сторонам, говорит он таинственно. — Не видела, Наташ, за тобой машина ездит по пятам?.. Хочешь стать Терехиной?
Снова получив отказ, некоторое время молчит, потом выдает:
— За тобой уже «Тойота-Камри» ездит (на затонированных «Тойотах-Камри» с номерами «КРА» здесь ездят «кадыровцы». — «РР»). Откроют двери и тебя — хлоп!
Мы уже не обращаем на него внимания. Несколько минут дядя Миша ходит по двору, размышляя.
— Юль, ну а ты не хочешь Терехиной стать?
В опубликованной в 2007 году Концепции национальной политики Чеченской Республики среди прочих тяжелых последствий войн было названо резкое «нарушение исторически сложившейся национальной структуры населения республики» и «утрата его полнокровной полиэтничности». Среди принципов политики пункт 4 гласит: «Равенство и защита конституционных прав и свобод человека и гражданина независимо от его расы, национальности, языка, вероисповедания, принадлежности к социальным группам и общественным объединениям».
В студии проправительственного агентства «Грозный-информ» для закрепления материала был даже устроен круглый стол на тему значимости этого документа. Но до дела, видимо, руки не дошли.
Авторы проведенного на базе соцфака МГУ исследования «Миграция русских: причины оттока с Северного Кавказа. Описание проблемы, актуальная ситуация (1989–2011)» утверждают, что положение с русским населением на Кавказе остается стабильно тяжелым: «Социологические опросы показывают, что русское население все более склонно к отъезду из республик Северного Кавказа: около одной трети опрошенных (аналогичное намерение высказывает лишь одна десятая “титульного населения”). Русское население открыто говорит об ограничении своих прав. В Чечне об этом говорят 40% русских и 21% чеченцев. О неравенстве для разных этносов возможности получения высшего образования в Грозном заявили 40% русских и 17% чеченцев. Об этническом неравенстве при трудоустройстве заявляют 79% русских в Чечне. Две трети русских Северного Кавказа заявили о неравенстве по этническому признаку в вопросе о возможности быть избранным или назначенным на руководящие посты, а более 13% назвали себя жертвами унижения или оскорбления на основании своей русской или православной идентичности».
Если вместо процентов представить себе реальных людей, эта статистика становится более чем показательной.
Интервью под конвоем
Олег Петухов — заместитель министра по национальной политике. У него собственный большой кабинет в Доме печати, кожаное кресло начальника и секретарша в платке. Мы обещали ему выслать перед публикацией всю его прямую речь. Прочитав, он попросил удалить свою фигуру из репортажа. Но мы этого не сделали, потому что цитируем его дословно и диктофонная запись у нас есть.
Вместе с нами в кабинет заходят два чеченца.
— Вы не против, чтобы на интервью присутствовали эти люди? У нас же не секретные переговоры, — со смешком говорит замминистра. Мы не против.
Со скучающим видом Петухов наговаривает на диктофон свою биографию: волонтер в «Идущих вместе», учитель в пункте временного размещения, учитель в грозненской школе, «Наши».
— Да вот здесь это все описано, — показывает он на брошюру журнального формата.
На крепкой, чуть ворсистой черной обложке легендарная аббревиатура «КРА». Традиционно она расшифровывается как «Кадыров Рамзан Ахматович», а здесь — «Конструктивно. Рационально. Актуально». В издании, посвященном успехам республики в 2012 году, Петухову отведены два разворота. Заголовок: «Олег Петухов: В Грозный навечно». Текст: «Декабрь 2002 года. 22-летний Олег Петухов из Таганрога сообщил своей матери: ”Мне предложили обучать детей в Грозном. Мама, я еду“. Женщина побледнела, потупила взор и, выдержав многозначительную паузу, ответила: ”Ты уже взрослый. Решай сам. Не имею права отказывать“. Она повернулась и ушла, не проронив больше ни слова».
Его история призвана доказать: в Чечню можно приезжать, делать карьеру, жить хорошо — и мама будет довольна.
В начале года Петухов отметил десятилетие работы в Чечне, собирал банкет для соратников. «За свой личный счет устраивал», — встревает чеченец, до этого безучастно перелистывавший газету.
— Интересы православного населения учитываются, — считает Петухов. — В органах власти оно широко представлено. У нас сейчас замминистра по спорту приехал — русский. Тут проблем нет.
Петухов спрашивает, почему у нас такая постановка вопроса — что русских надо отдельно поддерживать. Рассказываем, что после встреч и разговоров картина складывается безрадостная. Петухов как ждал такого ответа.
— Понятно, — вздыхает он и идет к двери. — Ирину Дмитриевну пригласите, пожалуйста, — говорит секретарше.
Потом делится с нами своими мыслями:
— Представьте, допустим, город Иркутск. Там, наверное, много мусульман. Живут, наверное, плохо. Если там создадут государственную структуру по поддержке мусульманского населения, какой будет ваша реакция? А большинство населения Иркутска, что по этому поводу подумает?
Пока мы пытаемся представить себя на месте жителя Иркутска, в кабинет входит женщина лет пятидесяти пяти — шестидесяти в платке.
Несколько минут отражаем пулеметную очередь вопросов о том, кто мы и зачем здесь. Для исследования спрашиваем ее фамилию. Отвечает, что фамилия сложная (позже узнаем — Сахарова). На наши вопросы у Ирины Дмитриевны ответы простые до грубости. Живет хорошо. Работает в министерстве. Сын в войну уехал на Ставрополье, там и остался. А вам это вообще зачем?
Наскоро покончив со своей историей, Ирина Дмитриевна заявляет, что мы поливаем Чечню грязью и что ей это обидно. «Кстати, да, мне тоже обидно», — вставляет Петухов. Еще минут пять мы с Наташей ощущаем себя как в дурном сне: Петухов и Сахарова убеждают нас, что все, что мы видели, неправда. И вообще, «в России», то есть не в Чечне, точно хуже.
Сахарова уходит, Петухов обещает нам контакты «пятидесяти русских, которые живут хорошо» и прощается: пришло время совещания.
Эсэмэсками он пересылает нам контакты троих хорошо живущих людей. Мы просим координаты тех, кто вернулся по программе возвращения русских. Петухов в ответ молчит.
Возвращение русских на Северный Кавказ, и в частности в Чечню, одна из больных тем для местных чиновников. Еще в 2007 году была создана республиканская целевая программа «Возвращение и обустройство русского и русскоязычного населения, ранее проживавшего в Чеченской Республике», рассчитанная на 2008–2010 годы. Уже в январе следующего года Кадыров заявил, что русскоязычное население возвращается в республику... ежедневно. В октябре он говорил то о 200 семьях, вернувшихся за последние два года, то о 300. А в марте 2010 года представитель Миннаца ЧР сообщил, что программа так и осталась на стадии проекта. Мол, республиканский бюджет не потянет — вся надежда на федеральный.
Глазами сердца
По телефону договариваемся о встрече с одним из тех, кого рекомендовал замминистра, Виктором Медяником, в 10 утра около Дома печати.
— Мы две русские девушки, вы нас легко узнаете, — говорим мы ему. Узнать русскую девушку, тем более приезжую, на улицах Грозного очень легко.
— А я такой... с бородой, — получаем в ответ.
10.05. Вход в Дом печати. Звоним Медянику. Сквозь шум с трудом разбираем, что он на подходе. Через некоторое время видим поднимающегося по ступеням сурового крепкого мужчину в камуфляже, в папахе с кокардой и с бородкой. Дергаемся ему навстречу, но, видимо, недостаточно решительно. Скользнув по нам равнодушным взглядом, он исчезает за зеркальными дверями министерства. Еще немного померзнув на крыльце и подозревая, что мимо прошел нужный нам человек, звоним ему снова. «Это вы только что прошли?» — «Да, я! А что ж вы меня пропустили?» Мы просим его все же встретиться с нами. Он обещает спуститься. Но приходится позвонить еще два или три раза — каждые 10–15 минут, чтобы нас наконец соизволили принять в холле Дома печати на черных кожаных диванах.
Спрашиваем, сколько ему лет. Долго мнется, еще раз спрашивает, кто мы, выискивая подвох в нашем анкетном вопросе или вовсе не желая общаться, и наконец выдает: «Ну, не 17 лет. Хе-хе». Так же вытягиваем и про работу:
— А вы при министерстве работаете?
— Ну... согласно своему...
— А кем?
— По делам национальностей. Работа с религиозными общественными организациями.
Виктор Медяник — коренной житель Грозного, представитель казачества. В войны никуда не уезжал. Живет недалеко от церкви, ходит в храм. Мы сообщаем, что на Сретенье там будет большой благотворительный обед.
— Это отец Григорий организовывает?
— С нашей помощью.
— А вам оно зачем?.. У него там нормально, на все праздники ему и от казачества... Он столовую сделал... Там прелесть. Если б вы на Пасху приехали, у него там ступить негде — со всей России помимо местных. А лучше бы вы съездили в геронтологический центр. Я в Ставрополе видел, как старики живут, там слезы... А тут и одеты, и обуты, и чистенькие. И вообще там, на севере, в России, хуже и страшнее... На улице по башке даже могут дать. А тут не могут.
Медянику сейчас в Чечне лучше, чем до войн: спокойнее и все нравится.
— Видите плакат? — На колонне в холле министерства висит объявление о конкурсе «Золотое перо». — Я принимаю участие. Сейчас работаю над книгой «Республика вайнахов» — о древней культуре, истории.
А еще Виктор Медяник успел написать книги «Чеченская Республика. Этапы возрождения» и «Чечня глазами сердца». Спрашиваем, пишет ли он что-то про казачество. Отвечает, но в очередной раз не на вопрос, а на какие-то свои мысли.
— А что казаки? Вот они в Наурской, Шелковской. Тут все реестровые, не то что в России — плетку да водку пьют. Тут они сорганизовались, поддержка со стороны правительства... 20 декабря был День чекиста, ФСБ. В Науре у Черкашина есть детский ансамбль «Наурские казачата». Им руководство Чечни форму казачью выделило. Ими Лена Гашина руководит. Прислала потом эсэмэс: после выступления всем ребятам Кадыров по тысяче долларов дал!
Медяник женат, дети живут здесь же, служат в казачьих структурах. Спрашиваем, можем ли мы и с ними встретиться, поговорить.
— Они на работе.
— Мы можем вечером или в субботу.
— Ага-ага… Вот в любое ведомство обратитесь. Чтобы не быть голословным, в МВД съездите, там сотрудников работает очень много. Те же и представители казачества, и всех — и русские, и армяне. По базару можете пройтись. Тут элементарно. Всех встретите здесь.
Благотворительный обед, который отец Григорий с нашей помощью организовал на Сретенье, не дает Медянику покоя.
— А вот благотворительный обед... Вы пригласили — они есть не будут. Они что, голодные?
Объясняем, что Сретенье — большой православный праздник, после литургии бывает трапеза. Всех, с кем мы уже встретились, мы приглашали на обед, и они с большой радостью соглашались прийти, потому что им не хватает общения с людьми одной с ними культуры.
— Ну... кавказское гостеприимство! — соглашается Медяник. — Всем хочется поговорить, а тем более пенсионерам... Это как концерт — люди пришли, посидели...
Алевтина Бонадыкова — корреспондент местного телевидения. Связаться и встретиться с ней нам также посоветовал Олег Петухов. Мы видели по телевизору ее репортажи: 15 секунд подводки и 5 минут синхрона главы или руководителя. Мы с Алевтиной переписывались по эсэмэс, потом она сама позвонила и предложила, чтобы вместе с ней на встречу пришли ее друзья-чеченцы: «Они красивых девушек любят. Видимо, поняли на расстоянии, что вы красивые». Отвечаем, что вряд ли это было бы уместно. Алевтина обещает перезвонить.
Мы продолжаем писать ей эсэмэски, но ответы получать перестаем. То ли и правда напряженная жизнь тележурналиста не позволяет, то ли без чеченского конвоя Алевтина не может с нами встретиться. Кто знает, что сказал бы нам Олег Петухов, откажись мы разговаривать при его чеченских коллегах.
«В Москву я не хочу»
Сретенье, утро. Везу бабу Любу в храм на такси.
— Баба Люба, а можно я напишу о том, как вы тут живете?
Она начинает нервничать, становится строгой, сосредоточенной, глаза бегают:
— Ну, а что тут писать... Живется мне хорошо. В Москву я не хочу, там все так быстро! Я уже старенькая... Мне тут все нравится.
У нее в квартире нет света и воды. Пенсию она не получает: еще до войн дала доверенность сестре, живущей в Москве, потом с ней рассорилась, на письмо из московского пенсионного фонда, куда начислялась ее пенсия, не ответила.
Баба Люба — инвалид. Питается просроченными продуктами, которые дают в соседнем магазине. Воду берет у соседей: на этой неделе из квартиры справа, на следующей — из квартиры слева. Телевизор смотрит у сестры милосердия из Красного Креста, живущей в этом же доме.
Мы уже были у бабы Любы осенью. Тогда она не пустила нас за порог, путано объяснив, как обычно объясняют одинокие старики: «генеральная уборка», «бардак», «вам и присесть некуда». Мы пришли снова через полгода. Завоевать доверие человека, которого за ноги вытаскивали из квартиры и волокли по двору, оказалось на удивление легко: раз вернулись с добром — значит, можно доверять.
Слева черная дыра ванной комнаты, не видевшей света уже бог знает сколько лет, щель у пола пропускает свет из кухни. Идем по коридору — обдает запахом стариковского жилья. Из кухни пышет жар: баба Люба газом обогревает квартиру. У открытой духовки развалился лохматый нечесаный кот. «Все не могу его выкупать — шерсть такая длинная!» — сокрушается баба Люба.
В комнате тропинки между стопками книг и кучами хлама. У стены под ковром с тремя медведями кровать. На развилке тропинок стоит ведро, куда баба Люба ходит в туалет. Вокруг мятые салфетки.
На видном месте лежат словари. Баба Люба пишет стихи и по словарям проверяет каждое слово. Осенью она бредила Любовью Казарновской. Теперь первое место в ее сердце безраздельно занял Андрей Малахов. Она написала ему длинный стих и хотела передать с нами, но потеряла где-то в квартире.
Стихотворения баба Люба пишет от руки, потом ходит к знакомой чеченке, и та перепечатывает их на компьютере. А еще пишет на заказ, но бесплатно: «Они меня просят ко дню рождения писать, я им пишу».
Недавно по просьбе отца Григория к бабе Любе приходил электрик — починить электричество. Она отказалась: «У меня пенсии нет. Как я платить буду?»
В храме баба Люба ставит свечки — три за семейное счастье сестры милосердия из Красного Креста, которая за ней ходит, и две для себя. Во время обеда читает стихи, хотя раньше отказывалась:
О, пробуем зря мы с усилием дерзким
Страданий своих боль свою одолеть,
И увядает, как в мрачном застенке,
Всех дней наших лучших надломленный свет.
Везу бабу Любу домой. Поднимаюсь с ней в квартиру. Внизу ждет такси, в храме — дела. Баба Люба выходит за мной на лестничную клетку. Спрашивает, есть ли у меня косынка. Интересуется, когда мы приедем снова. Не знает, какой еще вопрос придумать, чтобы нас задержать.
Через «Мемориал» и при содействии уполномоченного по правам человека в России мы обращаемся с запросами в Пенсионный фонд, и бабе Любе обещают назначить пенсию. Через два месяца выплачивают сразу восемь тысяч.
Похороните меня
Кажется, что местные и неместные власти давно забыли про русских, оставшихся в Чечне. Или отчаянно пытаются забыть: авось скоро разъедутся или перемрут. Но и помереть они спокойно не могут: в Грозном нет похоронного бюро. Какие-то чеченцы завели малый бизнес — возят гробы со Ставрополья и продают. Но у большинства старичков денег на них не хватает. Прошлым летом в морге Грозного скопилось семь или восемь русских покойников, прежде чем отец Григорий нашел возможность их похоронить.
Одна женщина рассказывала о разговоре с мужем-чеченцем: «Вот тебя родственники похоронят, а меня?.. Попасть бы на прием к президенту Кадырову, сказать, что мы еще тут, русские, не все вымерли. Сделайте вы нам похоронное бюро!»
Русско-чеченская семья. Бабушка рассказывает об одном из своих внуков — умственно отсталом десятилетнем мальчике, спящем в соседней комнате. Бабушка дает понять, что семья ждет не дождется, когда ему исполнится 18 лет и его можно будет отдать в специальный центр. Она говорит, что ребенок агрессивный и жить с ним сложно. Когда мы собираемся уходить, мальчик просыпается. Он выходит из комнаты — пухлое лицо, походка вразвалку — и, не говоря ни слова, стремительно бросается к нам, сильно обнимает и убегает на кухню.
Вот и многие русские в Грозном — лишняя обуза. Чужие, непонятные, ненужные, они открывают дверь, если приходишь к ним с добром или просто со вниманием, крепко обнимают, когда уходишь, и спрашивают, когда вернешься.
В последний день мы решили выехать из Грозного на самую границу с Дагестаном. Там, в станице Дубовской, есть многодетная семья алкоголиков, мать даже прозвали Пьяной Вишней. Отец Григорий, когда есть возможность, ездит туда сам или посылает волонтеров вроде нас отвезти продукты и одежду.
Сидим в «газели» у ворот храма, ждем водителя. Подходит дядя Миша. Открываю дверцу.
— Дядь Миш, вы только не пейте сегодня с расстройства, ладно?
Он молчит, опустив глаза. Крупные слезы падают на асфальт. Мы долго не уезжаем — ждем каких-то документов. Дядя Миша то заходит на территорию храма, то возвращается и все поглядывает издалека на нашу машину. Наконец мы трогаемся и, боясь оглянуться, скрываемся за поворотом.
[Cкрыть]
Русский - значит современный (заключение от редакции)Нажмите здесь!
Национальная политика — это чистое и неприкрытое зло. Если где-то увлечены национальной политикой, то это признак войны или, в лучшем случае, отвратительного управления. Когда надо защищать какое-то этническое меньшинство, например русских в Чечне, — значит, все остальные политики уже провалены. Это значит, что не только меньшинства, но и титульные нации на грани ада. Недаром русские чиновники в Грозном производят такое унылое впечатление: они назначены отвечать за заведомо провальное дело.
Геноцид русских в Чечне — это не только трагедия чеченских русских (украинцев, татар, армян, евреев и пр.), но и трагедия самой Чечни и чеченского народа. Не меньшая, чем массовая гибель чеченцев во время войн. Если русские туда не вернутся, перспектива нового насилия не за горами.
Даже если брать советские «национальные» республики, то легко обнаружить, что высокий процент «русских» разных национальностей прямо отражал степень экономического развития, индустриализации, урбанизации, образования — всего самого лучшего и современного в них. И дело не в национальности. Наоборот, современный город не может трястись над своей этнической чистотой. Горная деревня может состоять из одного рода, первобытная община может не пускать чужаков, но город жив, пока он открыт, пока он вбирает в себя лучшие, самые квалифицированные кадры.
Управление на Северном Кавказе, в отличие от Татарстана и в последнее время — от Башкирии, находится на доисторическом уровне. Запутанный поиск балансов между племенами и родами, а также развитие «исконных» национальных культур, промыслов и даже туризма — это все бред. Пока этим исчерпывается политика, там всегда будет война. То есть промыслы и своя культура — это хорошо, конечно, и туризм сам по себе неплох, но это все бантики, а не политика.
Особенность исторической ситуации на Северном Кавказе, если ее обсуждать всерьез, в том, что буквально только что там закончился демографический переход, тот самый, который произошел в других российских регионах в первой половине прошлого века: преимущественно сельские народы стали преимущественно городскими. Когда на селе создается мощное перенаселение, молодые и пассионарные люди вынуждены устремляться за лучшей долей… Куда? Тут история знает только два варианта: либо в города, либо на войну.
Оказалось, что ехать-то, собственно, некуда. Чуть ли не единственный город, активно принимающий избыток населения из стран и регионов, — это Москва. Но во времена СССР города были и на Кавказе. И не стало их как раз благодаря всевозможным национализмам и национальной политике. Когда в республиках бывшего СССР начали убивать русских, для самих республик это стало самоубийством. Потому что одновременно были убиты промышленность, образование, инженерия, интеллигенция — все, что делает город городом, а цивилизацию — цивилизацией. Хотели бы вы, скажем, чтобы при случае вас лечил врач титульной национальности, поступивший в институт по блату и протекции своего тейпа, или правда хороший врач? Вопрос, естественно, риторический.
Но наши политики и управленцы, причем не только в Чечне, но и в Москве, все еще живут в бреду национальной политики. Надо помогать, конечно, бедным и несчастным русским старушкам и старикам, оставшимся в Чечне, потому что им некуда ехать. Надо вообще помогать бедным и несчастным — это социальная политика. Но если вы хотите и вправду изменить ситуацию коренным образом, придется восстанавливать города.
А это значит, придется строить промышленность. Не туризм и промыслы, занимающие ничтожное количество необразованного населения, а заводы. А раз речь идет о промышленности, понадобятся образованные кадры, то есть «русские» всех национальностей. А чтобы их зазвать, придется поначалу переплачивать. И не только. Придется создать не местное, а настоящее общероссийское правосудие. Настоящие, а не этнические образование, науку и многое другое, что делает город городом.
На это, конечно, местные властители не пойдут — они же управляют замученной войной необразованной массой и сидят на откатах с дотаций. А это означает, что нужно наконец вернуть Кавказ России. И вообще вернуть нашу землю себе, что возможно, только если ее освоить. Это сложно, болезненно, но альтернатива только одна — война.
[Cкрыть]
Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы увидеть скрытое содержимое. журнала "Русский Репортер"
Рекомендованные сообщения
Свои чужие
Проблема русских в Чечне уже давно перестала привлекать внимание СМИ и ушла из общественной дискуссии. Она вообще нигде не обсуждается. Расхожее мнение таково: русских там нет, они убежали или были убиты во время войн. Но это неправда. Русские в Чечне есть. И пора обратить на них внимание — хотя бы через двадцать лет после того, как их жизнь превратилась в кошмар.
Мы с коллегой приехали в Грозный проводить для «Мемориала» исследование о том, как живут здесь русские. Единственное место в городе, где они собираются, — храм: не в «Грозный-Сити» же поволокутся полуживые старухи, небогатые женщины средних лет и командированные силовики.
В церкви нас встречает Михаил Терехин, что-то вроде местного юродивого. Щетина на щеках, очки с толстенными стеклами, глаз косит. На дяде Мише пара футболок, серый костюм, длинное пальто в цвет и — финальный штрих — красный шарф. «Это мне Красный Крест подарил, — хвастается он. — А галстук я дома оставил». То ли шутит, то ли правду говорит — не поймешь. С ним всегда так. От этого иногда смешно, иногда страшно.
Дядя Миша неловко вываливается из храма и стремительно обнимает мою спутницу Наташу. Помнит нас — мы виделись здесь прошлой осенью. Он долго ходит за нами, улыбаясь во весь рот.
— Меня тут Красный Крест заставляет в больницу ложиться.
— Так надо, наверное?
— А я не буду. Зачем?
— Лечиться. Вы весь больной!
— Хорошо, приду в понедельник. А может, умру, — помолчав, говорит он.
Пытаясь уйти от этого непонятного, неудобного разговора, завожу светски:
— Вы так улыбаетесь, Михаил Юрьевич. Жизнь налаживается?
Он косится на меня поверх очков, поворачивается спиной и молча отходит.
Условные русские
После распада Советского Союза и прихода к власти в Чечне Джохара Дудаева здесь активизировалось национальное движение. Невайнахское население стали вытеснять — сначала с должностей, потом из квартир, потом начали грабить, насиловать и убивать. На стенах писали: «Не покупайте квартиру у Маши, она все равно будет нашей».
Условные русские потянулись с Кавказа задолго до начала первой чеченской. Среди них были греки, армяне, украинцы, казаки — и «колонизаторы», и коренные. Они бросали все свое добро, квартиры и уходили на север, чаще всего в никуда. Государство самоустранилось. Общественное мнение в России было занято другим.
Сегодня, двадцать лет спустя, кто-то называет происходившее тогда геноцидом, кто-то — этническими чистками, кто-то — разгулом криминала, жертвами которого становились в основном русские — просто потому, что за ними не было тейпов и их некому было защитить.
Чтобы доказать национальный характер насилия, надо считать. Но никто не считал, даже не пытался. До сих пор выходят книги с поименными перечнями мирных чеченцев, похищенных и убитых федералами в годы войны и после. А вот про замученных, убитых по национальному признаку русских всегда писали мало и вяло, говорили тихо и в общих чертах, а помогали остававшимся в Чечне и того меньше.
Потом была война. Те русские, что остались в Чечне, прятались в подвалах вместе с соседями-чеченцами. Были и героические случаи межнациональной взаимовыручки. Но гораздо чаще невайнахскому населению приходилось расплачиваться за беспредел федеральных силовиков. Кому мстили? Мирным русским. Почему? Да просто потому, что они тоже русские, но у них нет оружия.
В памяти теперь уже национального меньшинства остались убийство боевиком Ахмедом Ибрагимовым более 30 русских в станице Мекенская, беспредел банды Рамзеса Гойчаева, которая за два года запытала, убила и ограбила десять русских в станице Червленной (это только доказанные эпизоды уголовного дела), и многое другое. Кстати, гойчаевской банде было предъявлено обвинение по статье «Геноцид» (ст. 357 УК). Суд геноцида не признал, но Гойчаева приговорил к смертной казни (заменена на пожизненное заключение). А уже после окончания боевых действий, в начале 2003 года, в станице Ищерской был похищен боевиками и зверски убит казачий атаман Николай Ложкин — восьмой по счету атаман, убитый за несколько лет.
По разным данным, с 1990 года Чечню покинули от 200 до 400 тысяч русских. Убиты, как утверждало Министерство по делам национальностей, до 21 тысячи человек, и это не считая погибших в ходе военных действий. А Путин в 2002 году говорил уже о «тридцати и даже больше» тысячах жертв.
Дедушка умер
Службы в церкви сегодня нет, прихожан тоже почти нет. Отец Григорий ведет нас в подсобку, показывает продукты, которые прислала Ханкала, — крупы, печенье, консервы. Мы собираем подарки для бедных русских, развозим их и заодно общаемся. У нас есть списки русскоязычных жителей нескольких районов Грозного, составленные префектурой в 2010 году. К кому пойдем, мы выбираем наугад: за две недели всех 600 человек не обойдешь.
Зина, аккуратная маленькая бабушка в сером мохеровом свитере, открывает нам дверь, приглашает в кухоньку, рассаживает на стулья и табуреты, усаживается сама и начинает рассказывать всю свою жизнь.
Ее дядя переехал в Грозный еще в советские времена, купил дом, позвал Зининого отца, обустроились, «хуторок организовался». Потом их «попросили» в Черноречье. Перебрались. Прожили там лет двадцать, пока их не вытеснил начавший сильно разрастаться дом престарелых. Тогда они переехали в грозненскую квартиру, где продержались до войн (для бабы Зины, как и для многих наших собеседников, в Чечне было не две войны, а три, включая нападение боевиков в начале августа 1996 года).
Баба Зина поправляет свое русо-седое каре, пряди которого заколоты невидимками. Говорит, что в войну бежать было некуда. Правда, потом окажется, что бежать она сама не захотела: «Мне в церкви предлагали уехать в Барнаул. А что я в Барнауле не видела? Я лучше здесь буду жить». Покочевав по лагерям беженцев, вернулась в свою квартиру — а она уже занята чеченцами. Пока суд да дело, вышла замуж за русского дедушку и жила у него. В 2009 году он умер, а баба Зина перешла в свое честно отсуженное жилье.
Живет одна: «Тот умер, того нет, тот уехал. Никого и не осталось». Она не жалуется — то ли не осознает до конца свое одиночество, то ли уже привыкла.
— А дедушка одинокий был?
— Дедушка умер, — отвечает Зина.
Серый кот, в цвет хозяйкиной кофточки, потягивается и зевает во всю пасть на подоконнике.
За пенсией ходят вместе со знакомой чеченкой. Никто ее не обижает. И жизнь идет потихоньку. Позже мы встретим других русских, которые боятся соседей («Им нужна моя квартира!»), все время шепчут («Они меня подслушивают!») и прячут самое ценное в рукава верхней одежды в шкафу («Когда меня нет, они ко мне приходят!»).
Раньше, во времена детства и юности бабы Зины, в Чечне было проще, люди жили лучше.
— У нас чечен был один во всем хуторе. Купил со своей бабкой дом. Днем спит, ничего не делает, никуда не ходит. Как ночь пришла — нету его. Приходит, приводит козу, привязывает... Ночью пойдет кукурузу нашелушит где-то, привезет. Для себя старался! — хохочет баба Зина. — Весело было.
И смолкает, теребит бусинки у выреза кофточки.
Волчара Кавказа
Алексей и Галина, как фехтовальщики на арене: не убью, так уколю.
— Сядь вон там, рассказывай! Встала, как командор! Сядь на место! Сядь на место, сказал!!! — орет Алексей. — Тьму не надо мне наводить! Вот теперь говори.
Галина, видимо, уже привыкнув, после каждого слова делает шаг назад. Она прихрамывает, нога перевязана — недавно машина задела на улице. Когда они, перебивая друг друга, рассказывают, как это случилось, сквозь грубость Алексея проступает затаенная нежность: — Кости все раздробили и убежали. Хоть бы на лечение чего дали. Твари! Ходили в милицию. Может, даже их нашли. С них содрали, а нас кинули! Слава аллаху, уже встала.
— А вы мусульманин?
— Нет, хаски («русский» по-чеченски. — «РР»).
— А чего аллаха вспоминаете?
— Потому что я родился в Калакенте. Слышала такое? Нет? Вот запиши. Самые высокие горы Азербайджана. Там чистые мусульмане. А сюда Юлий Цезарь нагнал всякий сброд, вот они друг друга и душат. Всех хаски поубивали. Зачем?
В комнате две кровати, одна напротив другой, сервант, на стене карта мира.
Почти хором Алексей и Галина рассказывают, как обратились в соцзащиту после происшествия с Галиной. К ним пришли сотрудники, «видят — хаски, а зачем им хаски?» Принесли бумажку — мол, подпишите, что отказываетесь. С тех пор соцзащиту здесь не видели.
Алексей и Галина продолжают перебраниваться. «Дай поговорить-то!» — «Ну, я сейчас скажу, а потом ты!» — «Вот тварь, а! Ее замуж надо в Москву отдать! Один чеченец хотел 50 тысяч дать, замуж ее взять, а ей ногу перебило». Алексей закуривает.
В какой-то момент сожители начинают говорить параллельно, и разговор течет уже по двум руслам. И я в очередной раз радуюсь, что нас с Наташей двое. Мне достался Алексей. Он показывает свои документы — военный билет, трудовую книжку. Родился в Азербайджане, служил, оказался в Чечне.
— Азербайджан назвал меня «волком», а Чечня — «волчарой», — лает он.
Все три войны Алексей был в Чечне, попал в плен.
— Вот там окопы копал, прикладом зубы повыбивали, — Алексей показывает вставную челюсть. — Хорошо еще, случайно живой остался. После войн я тоже заболел. Она меня лечила, — указывает он на Галину.
Уехать хотят. Алексей сразу называет Ессентуки: «Там у меня врачи знакомые есть».
— Ну, купи там квартиру, — говорит Галина.
— И куплю. Дом куплю!
На Ставрополье у Алексея мать и две сестры, больные. Живут, должно быть, не лучше него.
— Всех раскидала судьба, — говорит Алексей.
Где-то в Москве должна быть тетка, но связи с ней нет.
— Стреляев Петр Васильевич, запиши, мой дядя. После первой войны — нашей, Отечественной, — был комендантом города Грозный. Жена его, еврейка, Стреляева Циля Абрамовна, сейчас в Москве. Я не знаю, где она. Ищет, пиши, Планидин Алексей Петрович, — надиктовывает он.
Уже в Москве через интернет находим родственника Планидина в Хайфе и передаем адрес Алексея. Еще через какое-то время родственник находит в Москве Цилю Абрамовну, точнее, ее детей — сама Стреляева умерла в 2004 году.
Лариса, Лена, Саша
В храм мы с Наташей приходим каждый день, забираем пакеты и едем по домам.
Дядя Миша, который собирался умереть до понедельника, сегодня в игривом настроении. Когда Наташа уходит в трапезную, он говорит ей в спину: «Наташ, хочешь стать Терехиной?» Я советую ему делать предложение громче и глядя в глаза. Через некоторое время на кухне он повторяет то же самое громко. То ли шутит, то ли... Наташа отказывается.
Мы выбираем адреса людей, к которым пойдем, наугад — и оказываемся в семье с ребенком. Русских детей в Грозном очень мало. Одиннадцатилетний Саша светленький и щуплый. Нас встречают его мама и бабушка — Лариса и Лена. Сашин дядя молча лежит в соседней комнате на кровати, к нам не выходит.
— Ты чей сынок? — спрашиваем у Саши.
— Я ее, я ее, — говорит Саша, тыча пальцем в Ларису. Все смеются.
Саша — инвалид, учится на дому. Спрашиваем, нравится ли ему учиться.
— Псатка мею, — отвечает.
— Писать только умею, — переводит Лена.
— Его тут дразнят — «русский», «русский», — жалуется Сашина мама. — Прохода не дают.
Мусхабовы — коренные грозненцы. Судя по фамилии, были в родстве с чеченцами. Обычно, если русская выходит замуж за чеченца, она принимает ислам, быстро очеченивается, в материальном плане живет неплохо: взаимовыручка у чеченцев не в пример русским. Любопытно узнать, почему Лену и Ларису не поддерживают чеченские родственники, но как-то неудобно.
— Папа нету. Он там умер, — будто в ответ на мои мысли лопочет Саша и неопределенно машет рукой.
Квартира Мусхабовых на первом этаже, на углу дома. Дальше пустырь. Под окном постоянно собираются местные алкаши. Стекла бьют («Уже третий раз летом окно вставляла», — говорит Лена), грязью лепят постоянно, а тронешь их — начинают орать и буянить. Советую поставить на окна решетки.
— Решетки-то хорошо. С одной стороны. А с другой — не убежишь, — говорит Лена.
— А так, если что, открыл, выпрыгнул, побежал, — добавляет Лариса.
Казалось бы, чего Мусхабовым бояться? Соседи и коллеги Лены по работе, чеченцы, им помогают: дарят одежду, из которой выросли их дети, в «свой четверг» заходят — отдают, что у них осталось. С соседями Мусхабовы ладят. Но страх из воспоминаний о прошлом никуда не делся («Во время войн здесь много русских убили»), и после каждой неприятной новости или даже слуха он мгновенно разрастается, одолевает.
На днях в Черноречье убили сорокалетнюю русскую женщину.
— По голове топором, рот закрыли тряпкой, — рассказывает Лариса.
— Ты же не знаешь! — шумит на дочь Лена.
— Говорили, — отвечает та.
Рассказывают несколько историй, как убивали одиноких русских за квартиры: «Года два назад из-за квартиры избивали мужчину. Он боялся одной чеченки — документы отдал соседям. А те наняли — и его пытали, глаза выкололи, ужас!»
Лена работает медсестрой в поликлинике. Лариса раньше работала в столовой, но недавно уволилась по состоянию здоровья. Ларисе по виду около тридцати, а у нее уже нет половины зубов, в комнате кругом тюбики и баночки с лекарствами, таблетки.
Уехать из Грозного они бы хотели. Но куда? За квартиру много не дадут: «Они ж все хотят по дешевке. А так и прибить могут. Деньги получишь — и тут же придут». В Челябинске и в Краснодаре у Мусхабовых должны быть родственники, но связь с ними потеряна. В войну, когда скитались по лагерям беженцев, была возможность зацепиться в Оренбурге, но в Грозном оставалась прабабушка 1922 года рождения.
— Тогда родственники были там — дядя жил со снохой, здесь еще жили, так что она не одна была, мы ее не бросили, — словно извиняется Лена.
Один из вариантов переезда Лариса обдумывала, как раз когда мы приехали:
— Сейчас фирму открыли — отправляют в Москву на работу в супермаркет, написано. Но они сначала берут десять тысяч за документацию, потом сопроводитель, общежитие. Там будет бесплатное питание, только шесть тысяч надо будет за общежитие платить. Я бы поехала, но боюсь, как бы это мафия не была.
Мы пытаемся отговорить Ларису от этой затеи.
Полнокровная полиэтничность
Дядя Миша проявляет настойчивость. Просто так от Наташи отказываться он не намерен.
— А я уже заказ сделал... — поглядывая по сторонам, говорит он таинственно. — Не видела, Наташ, за тобой машина ездит по пятам?.. Хочешь стать Терехиной?
Снова получив отказ, некоторое время молчит, потом выдает:
— За тобой уже «Тойота-Камри» ездит (на затонированных «Тойотах-Камри» с номерами «КРА» здесь ездят «кадыровцы». — «РР»). Откроют двери и тебя — хлоп!
Мы уже не обращаем на него внимания. Несколько минут дядя Миша ходит по двору, размышляя.
— Юль, ну а ты не хочешь Терехиной стать?
В опубликованной в 2007 году Концепции национальной политики Чеченской Республики среди прочих тяжелых последствий войн было названо резкое «нарушение исторически сложившейся национальной структуры населения республики» и «утрата его полнокровной полиэтничности». Среди принципов политики пункт 4 гласит: «Равенство и защита конституционных прав и свобод человека и гражданина независимо от его расы, национальности, языка, вероисповедания, принадлежности к социальным группам и общественным объединениям».
В студии проправительственного агентства «Грозный-информ» для закрепления материала был даже устроен круглый стол на тему значимости этого документа. Но до дела, видимо, руки не дошли.
Авторы проведенного на базе соцфака МГУ исследования «Миграция русских: причины оттока с Северного Кавказа. Описание проблемы, актуальная ситуация (1989–2011)» утверждают, что положение с русским населением на Кавказе остается стабильно тяжелым: «Социологические опросы показывают, что русское население все более склонно к отъезду из республик Северного Кавказа: около одной трети опрошенных (аналогичное намерение высказывает лишь одна десятая “титульного населения”). Русское население открыто говорит об ограничении своих прав. В Чечне об этом говорят 40% русских и 21% чеченцев. О неравенстве для разных этносов возможности получения высшего образования в Грозном заявили 40% русских и 17% чеченцев. Об этническом неравенстве при трудоустройстве заявляют 79% русских в Чечне. Две трети русских Северного Кавказа заявили о неравенстве по этническому признаку в вопросе о возможности быть избранным или назначенным на руководящие посты, а более 13% назвали себя жертвами унижения или оскорбления на основании своей русской или православной идентичности».
Если вместо процентов представить себе реальных людей, эта статистика становится более чем показательной.
Интервью под конвоем
Олег Петухов — заместитель министра по национальной политике. У него собственный большой кабинет в Доме печати, кожаное кресло начальника и секретарша в платке. Мы обещали ему выслать перед публикацией всю его прямую речь. Прочитав, он попросил удалить свою фигуру из репортажа. Но мы этого не сделали, потому что цитируем его дословно и диктофонная запись у нас есть.
Вместе с нами в кабинет заходят два чеченца.
— Вы не против, чтобы на интервью присутствовали эти люди? У нас же не секретные переговоры, — со смешком говорит замминистра. Мы не против.
Со скучающим видом Петухов наговаривает на диктофон свою биографию: волонтер в «Идущих вместе», учитель в пункте временного размещения, учитель в грозненской школе, «Наши».
— Да вот здесь это все описано, — показывает он на брошюру журнального формата.
На крепкой, чуть ворсистой черной обложке легендарная аббревиатура «КРА». Традиционно она расшифровывается как «Кадыров Рамзан Ахматович», а здесь — «Конструктивно. Рационально. Актуально». В издании, посвященном успехам республики в 2012 году, Петухову отведены два разворота. Заголовок: «Олег Петухов: В Грозный навечно». Текст: «Декабрь 2002 года. 22-летний Олег Петухов из Таганрога сообщил своей матери: ”Мне предложили обучать детей в Грозном. Мама, я еду“. Женщина побледнела, потупила взор и, выдержав многозначительную паузу, ответила: ”Ты уже взрослый. Решай сам. Не имею права отказывать“. Она повернулась и ушла, не проронив больше ни слова».
Его история призвана доказать: в Чечню можно приезжать, делать карьеру, жить хорошо — и мама будет довольна.
В начале года Петухов отметил десятилетие работы в Чечне, собирал банкет для соратников. «За свой личный счет устраивал», — встревает чеченец, до этого безучастно перелистывавший газету.
— Интересы православного населения учитываются, — считает Петухов. — В органах власти оно широко представлено. У нас сейчас замминистра по спорту приехал — русский. Тут проблем нет.
Петухов спрашивает, почему у нас такая постановка вопроса — что русских надо отдельно поддерживать. Рассказываем, что после встреч и разговоров картина складывается безрадостная. Петухов как ждал такого ответа.
— Понятно, — вздыхает он и идет к двери. — Ирину Дмитриевну пригласите, пожалуйста, — говорит секретарше.
Потом делится с нами своими мыслями:
— Представьте, допустим, город Иркутск. Там, наверное, много мусульман. Живут, наверное, плохо. Если там создадут государственную структуру по поддержке мусульманского населения, какой будет ваша реакция? А большинство населения Иркутска, что по этому поводу подумает?
Пока мы пытаемся представить себя на месте жителя Иркутска, в кабинет входит женщина лет пятидесяти пяти — шестидесяти в платке.
Несколько минут отражаем пулеметную очередь вопросов о том, кто мы и зачем здесь. Для исследования спрашиваем ее фамилию. Отвечает, что фамилия сложная (позже узнаем — Сахарова). На наши вопросы у Ирины Дмитриевны ответы простые до грубости. Живет хорошо. Работает в министерстве. Сын в войну уехал на Ставрополье, там и остался. А вам это вообще зачем?
Наскоро покончив со своей историей, Ирина Дмитриевна заявляет, что мы поливаем Чечню грязью и что ей это обидно. «Кстати, да, мне тоже обидно», — вставляет Петухов. Еще минут пять мы с Наташей ощущаем себя как в дурном сне: Петухов и Сахарова убеждают нас, что все, что мы видели, неправда. И вообще, «в России», то есть не в Чечне, точно хуже.
Сахарова уходит, Петухов обещает нам контакты «пятидесяти русских, которые живут хорошо» и прощается: пришло время совещания.
Эсэмэсками он пересылает нам контакты троих хорошо живущих людей. Мы просим координаты тех, кто вернулся по программе возвращения русских. Петухов в ответ молчит.
Возвращение русских на Северный Кавказ, и в частности в Чечню, одна из больных тем для местных чиновников. Еще в 2007 году была создана республиканская целевая программа «Возвращение и обустройство русского и русскоязычного населения, ранее проживавшего в Чеченской Республике», рассчитанная на 2008–2010 годы. Уже в январе следующего года Кадыров заявил, что русскоязычное население возвращается в республику... ежедневно. В октябре он говорил то о 200 семьях, вернувшихся за последние два года, то о 300. А в марте 2010 года представитель Миннаца ЧР сообщил, что программа так и осталась на стадии проекта. Мол, республиканский бюджет не потянет — вся надежда на федеральный.
Глазами сердца
По телефону договариваемся о встрече с одним из тех, кого рекомендовал замминистра, Виктором Медяником, в 10 утра около Дома печати.
— Мы две русские девушки, вы нас легко узнаете, — говорим мы ему. Узнать русскую девушку, тем более приезжую, на улицах Грозного очень легко.
— А я такой... с бородой, — получаем в ответ.
10.05. Вход в Дом печати. Звоним Медянику. Сквозь шум с трудом разбираем, что он на подходе. Через некоторое время видим поднимающегося по ступеням сурового крепкого мужчину в камуфляже, в папахе с кокардой и с бородкой. Дергаемся ему навстречу, но, видимо, недостаточно решительно. Скользнув по нам равнодушным взглядом, он исчезает за зеркальными дверями министерства. Еще немного померзнув на крыльце и подозревая, что мимо прошел нужный нам человек, звоним ему снова. «Это вы только что прошли?» — «Да, я! А что ж вы меня пропустили?» Мы просим его все же встретиться с нами. Он обещает спуститься. Но приходится позвонить еще два или три раза — каждые 10–15 минут, чтобы нас наконец соизволили принять в холле Дома печати на черных кожаных диванах.
Спрашиваем, сколько ему лет. Долго мнется, еще раз спрашивает, кто мы, выискивая подвох в нашем анкетном вопросе или вовсе не желая общаться, и наконец выдает: «Ну, не 17 лет. Хе-хе». Так же вытягиваем и про работу:
— А вы при министерстве работаете?
— Ну... согласно своему...
— А кем?
— По делам национальностей. Работа с религиозными общественными организациями.
Виктор Медяник — коренной житель Грозного, представитель казачества. В войны никуда не уезжал. Живет недалеко от церкви, ходит в храм. Мы сообщаем, что на Сретенье там будет большой благотворительный обед.
— Это отец Григорий организовывает?
— С нашей помощью.
— А вам оно зачем?.. У него там нормально, на все праздники ему и от казачества... Он столовую сделал... Там прелесть. Если б вы на Пасху приехали, у него там ступить негде — со всей России помимо местных. А лучше бы вы съездили в геронтологический центр. Я в Ставрополе видел, как старики живут, там слезы... А тут и одеты, и обуты, и чистенькие. И вообще там, на севере, в России, хуже и страшнее... На улице по башке даже могут дать. А тут не могут.
Медянику сейчас в Чечне лучше, чем до войн: спокойнее и все нравится.
— Видите плакат? — На колонне в холле министерства висит объявление о конкурсе «Золотое перо». — Я принимаю участие. Сейчас работаю над книгой «Республика вайнахов» — о древней культуре, истории.
А еще Виктор Медяник успел написать книги «Чеченская Республика. Этапы возрождения» и «Чечня глазами сердца». Спрашиваем, пишет ли он что-то про казачество. Отвечает, но в очередной раз не на вопрос, а на какие-то свои мысли.
— А что казаки? Вот они в Наурской, Шелковской. Тут все реестровые, не то что в России — плетку да водку пьют. Тут они сорганизовались, поддержка со стороны правительства... 20 декабря был День чекиста, ФСБ. В Науре у Черкашина есть детский ансамбль «Наурские казачата». Им руководство Чечни форму казачью выделило. Ими Лена Гашина руководит. Прислала потом эсэмэс: после выступления всем ребятам Кадыров по тысяче долларов дал!
Медяник женат, дети живут здесь же, служат в казачьих структурах. Спрашиваем, можем ли мы и с ними встретиться, поговорить.
— Они на работе.
— Мы можем вечером или в субботу.
— Ага-ага… Вот в любое ведомство обратитесь. Чтобы не быть голословным, в МВД съездите, там сотрудников работает очень много. Те же и представители казачества, и всех — и русские, и армяне. По базару можете пройтись. Тут элементарно. Всех встретите здесь.
Благотворительный обед, который отец Григорий с нашей помощью организовал на Сретенье, не дает Медянику покоя.
— А вот благотворительный обед... Вы пригласили — они есть не будут. Они что, голодные?
Объясняем, что Сретенье — большой православный праздник, после литургии бывает трапеза. Всех, с кем мы уже встретились, мы приглашали на обед, и они с большой радостью соглашались прийти, потому что им не хватает общения с людьми одной с ними культуры.
— Ну... кавказское гостеприимство! — соглашается Медяник. — Всем хочется поговорить, а тем более пенсионерам... Это как концерт — люди пришли, посидели...
Алевтина Бонадыкова — корреспондент местного телевидения. Связаться и встретиться с ней нам также посоветовал Олег Петухов. Мы видели по телевизору ее репортажи: 15 секунд подводки и 5 минут синхрона главы или руководителя. Мы с Алевтиной переписывались по эсэмэс, потом она сама позвонила и предложила, чтобы вместе с ней на встречу пришли ее друзья-чеченцы: «Они красивых девушек любят. Видимо, поняли на расстоянии, что вы красивые». Отвечаем, что вряд ли это было бы уместно. Алевтина обещает перезвонить.
Мы продолжаем писать ей эсэмэски, но ответы получать перестаем. То ли и правда напряженная жизнь тележурналиста не позволяет, то ли без чеченского конвоя Алевтина не может с нами встретиться. Кто знает, что сказал бы нам Олег Петухов, откажись мы разговаривать при его чеченских коллегах.
«В Москву я не хочу»
Сретенье, утро. Везу бабу Любу в храм на такси.
— Баба Люба, а можно я напишу о том, как вы тут живете?
Она начинает нервничать, становится строгой, сосредоточенной, глаза бегают:
— Ну, а что тут писать... Живется мне хорошо. В Москву я не хочу, там все так быстро! Я уже старенькая... Мне тут все нравится.
У нее в квартире нет света и воды. Пенсию она не получает: еще до войн дала доверенность сестре, живущей в Москве, потом с ней рассорилась, на письмо из московского пенсионного фонда, куда начислялась ее пенсия, не ответила.
Баба Люба — инвалид. Питается просроченными продуктами, которые дают в соседнем магазине. Воду берет у соседей: на этой неделе из квартиры справа, на следующей — из квартиры слева. Телевизор смотрит у сестры милосердия из Красного Креста, живущей в этом же доме.
Мы уже были у бабы Любы осенью. Тогда она не пустила нас за порог, путано объяснив, как обычно объясняют одинокие старики: «генеральная уборка», «бардак», «вам и присесть некуда». Мы пришли снова через полгода. Завоевать доверие человека, которого за ноги вытаскивали из квартиры и волокли по двору, оказалось на удивление легко: раз вернулись с добром — значит, можно доверять.
Слева черная дыра ванной комнаты, не видевшей света уже бог знает сколько лет, щель у пола пропускает свет из кухни. Идем по коридору — обдает запахом стариковского жилья. Из кухни пышет жар: баба Люба газом обогревает квартиру. У открытой духовки развалился лохматый нечесаный кот. «Все не могу его выкупать — шерсть такая длинная!» — сокрушается баба Люба.
В комнате тропинки между стопками книг и кучами хлама. У стены под ковром с тремя медведями кровать. На развилке тропинок стоит ведро, куда баба Люба ходит в туалет. Вокруг мятые салфетки.
На видном месте лежат словари. Баба Люба пишет стихи и по словарям проверяет каждое слово. Осенью она бредила Любовью Казарновской. Теперь первое место в ее сердце безраздельно занял Андрей Малахов. Она написала ему длинный стих и хотела передать с нами, но потеряла где-то в квартире.
Стихотворения баба Люба пишет от руки, потом ходит к знакомой чеченке, и та перепечатывает их на компьютере. А еще пишет на заказ, но бесплатно: «Они меня просят ко дню рождения писать, я им пишу».
Недавно по просьбе отца Григория к бабе Любе приходил электрик — починить электричество. Она отказалась: «У меня пенсии нет. Как я платить буду?»
В храме баба Люба ставит свечки — три за семейное счастье сестры милосердия из Красного Креста, которая за ней ходит, и две для себя. Во время обеда читает стихи, хотя раньше отказывалась:
О, пробуем зря мы с усилием дерзким
Страданий своих боль свою одолеть,
И увядает, как в мрачном застенке,
Всех дней наших лучших надломленный свет.
Везу бабу Любу домой. Поднимаюсь с ней в квартиру. Внизу ждет такси, в храме — дела. Баба Люба выходит за мной на лестничную клетку. Спрашивает, есть ли у меня косынка. Интересуется, когда мы приедем снова. Не знает, какой еще вопрос придумать, чтобы нас задержать.
Через «Мемориал» и при содействии уполномоченного по правам человека в России мы обращаемся с запросами в Пенсионный фонд, и бабе Любе обещают назначить пенсию. Через два месяца выплачивают сразу восемь тысяч.
Похороните меня
Кажется, что местные и неместные власти давно забыли про русских, оставшихся в Чечне. Или отчаянно пытаются забыть: авось скоро разъедутся или перемрут. Но и помереть они спокойно не могут: в Грозном нет похоронного бюро. Какие-то чеченцы завели малый бизнес — возят гробы со Ставрополья и продают. Но у большинства старичков денег на них не хватает. Прошлым летом в морге Грозного скопилось семь или восемь русских покойников, прежде чем отец Григорий нашел возможность их похоронить.
Одна женщина рассказывала о разговоре с мужем-чеченцем: «Вот тебя родственники похоронят, а меня?.. Попасть бы на прием к президенту Кадырову, сказать, что мы еще тут, русские, не все вымерли. Сделайте вы нам похоронное бюро!»
Русско-чеченская семья. Бабушка рассказывает об одном из своих внуков — умственно отсталом десятилетнем мальчике, спящем в соседней комнате. Бабушка дает понять, что семья ждет не дождется, когда ему исполнится 18 лет и его можно будет отдать в специальный центр. Она говорит, что ребенок агрессивный и жить с ним сложно. Когда мы собираемся уходить, мальчик просыпается. Он выходит из комнаты — пухлое лицо, походка вразвалку — и, не говоря ни слова, стремительно бросается к нам, сильно обнимает и убегает на кухню.
Вот и многие русские в Грозном — лишняя обуза. Чужие, непонятные, ненужные, они открывают дверь, если приходишь к ним с добром или просто со вниманием, крепко обнимают, когда уходишь, и спрашивают, когда вернешься.
В последний день мы решили выехать из Грозного на самую границу с Дагестаном. Там, в станице Дубовской, есть многодетная семья алкоголиков, мать даже прозвали Пьяной Вишней. Отец Григорий, когда есть возможность, ездит туда сам или посылает волонтеров вроде нас отвезти продукты и одежду.
Сидим в «газели» у ворот храма, ждем водителя. Подходит дядя Миша. Открываю дверцу.
— Дядь Миш, вы только не пейте сегодня с расстройства, ладно?
Он молчит, опустив глаза. Крупные слезы падают на асфальт. Мы долго не уезжаем — ждем каких-то документов. Дядя Миша то заходит на территорию храма, то возвращается и все поглядывает издалека на нашу машину. Наконец мы трогаемся и, боясь оглянуться, скрываемся за поворотом.
[Cкрыть]Геноцид русских в Чечне — это не только трагедия чеченских русских (украинцев, татар, армян, евреев и пр.), но и трагедия самой Чечни и чеченского народа. Не меньшая, чем массовая гибель чеченцев во время войн. Если русские туда не вернутся, перспектива нового насилия не за горами.
Даже если брать советские «национальные» республики, то легко обнаружить, что высокий процент «русских» разных национальностей прямо отражал степень экономического развития, индустриализации, урбанизации, образования — всего самого лучшего и современного в них. И дело не в национальности. Наоборот, современный город не может трястись над своей этнической чистотой. Горная деревня может состоять из одного рода, первобытная община может не пускать чужаков, но город жив, пока он открыт, пока он вбирает в себя лучшие, самые квалифицированные кадры.
Управление на Северном Кавказе, в отличие от Татарстана и в последнее время — от Башкирии, находится на доисторическом уровне. Запутанный поиск балансов между племенами и родами, а также развитие «исконных» национальных культур, промыслов и даже туризма — это все бред. Пока этим исчерпывается политика, там всегда будет война. То есть промыслы и своя культура — это хорошо, конечно, и туризм сам по себе неплох, но это все бантики, а не политика.
Особенность исторической ситуации на Северном Кавказе, если ее обсуждать всерьез, в том, что буквально только что там закончился демографический переход, тот самый, который произошел в других российских регионах в первой половине прошлого века: преимущественно сельские народы стали преимущественно городскими. Когда на селе создается мощное перенаселение, молодые и пассионарные люди вынуждены устремляться за лучшей долей… Куда? Тут история знает только два варианта: либо в города, либо на войну.
Оказалось, что ехать-то, собственно, некуда. Чуть ли не единственный город, активно принимающий избыток населения из стран и регионов, — это Москва. Но во времена СССР города были и на Кавказе. И не стало их как раз благодаря всевозможным национализмам и национальной политике. Когда в республиках бывшего СССР начали убивать русских, для самих республик это стало самоубийством. Потому что одновременно были убиты промышленность, образование, инженерия, интеллигенция — все, что делает город городом, а цивилизацию — цивилизацией. Хотели бы вы, скажем, чтобы при случае вас лечил врач титульной национальности, поступивший в институт по блату и протекции своего тейпа, или правда хороший врач? Вопрос, естественно, риторический.
Но наши политики и управленцы, причем не только в Чечне, но и в Москве, все еще живут в бреду национальной политики. Надо помогать, конечно, бедным и несчастным русским старушкам и старикам, оставшимся в Чечне, потому что им некуда ехать. Надо вообще помогать бедным и несчастным — это социальная политика. Но если вы хотите и вправду изменить ситуацию коренным образом, придется восстанавливать города.
А это значит, придется строить промышленность. Не туризм и промыслы, занимающие ничтожное количество необразованного населения, а заводы. А раз речь идет о промышленности, понадобятся образованные кадры, то есть «русские» всех национальностей. А чтобы их зазвать, придется поначалу переплачивать. И не только. Придется создать не местное, а настоящее общероссийское правосудие. Настоящие, а не этнические образование, науку и многое другое, что делает город городом.
На это, конечно, местные властители не пойдут — они же управляют замученной войной необразованной массой и сидят на откатах с дотаций. А это означает, что нужно наконец вернуть Кавказ России. И вообще вернуть нашу землю себе, что возможно, только если ее освоить. Это сложно, болезненно, но альтернатива только одна — война.
[Cкрыть]Юлия Климова 15 мая 2013, №18-19 (296-297)
Опубликовано Yase,
Закреплено Strаtegium